его шагающим по малахольной питерской Моховой, в сторону знаменитого ЛГИТМИКа – Ленинградского института театра, музыки и кино.
Вот он – студент режиссерского факультета; курс, на котором обучается мой друг, ведет Георгий Александрович Товстоногов.
Кстати:
это последний курс Мастера. Он даже не успел выпустить его…
Я хорошо помнил, как мне позвонил взволнованный Петька:
– Слушай, Товстоногов умер!
Да, это была красивая смерть.
Георгий Александрович Товстоногов ехал в своем шикарном «форде», остановился на красный свет светофора;
и:
– в тот же момент остановилось его сердце.
Петр очень переживал: до окончания института оставалось еще три года, а курс остался без Мастера.
К окончанию вуза у Петра сложился ясный и четкий план своего будущего – во что бы то ни стало создать собственный театр, ни больше, ни меньше.
Но – как?
И тут подоспевает перестройка, с ее надеждами и свежим воздухом свободы, с ее возможностью зарабатывать приличные деньги и обеспечить себе и своей семье приличное существование…
Во имя достижения этой цели и реализации своей главной мечты Петр открывает один из первых в Питере кооперативов, затем в начале девяностых создает большую компанию. Деньги текут к нему рекой. Увы, это была та река, которая несла не только благополучие и призрачную веру в осуществление «голубой мечты», но и страшную трагедию («О, Боже, я, раненый, насмерть играл, гладиатора смерть представляя…»).
В апреле 1992 года Петр Крауклит вышел из дому и… больше не вернулся.
Его видели на Невском проспекте, когда он садился в какую-то машину.
Целый месяц продолжались поиски, целый месяц его портрет с неизменной присказкой «Разыскивается…» не сходил с экрана, целый месяц о нем ничего не было известно.
И только в начале мая изуродованный до неузнаваемости труп Петра был обнаружен в небольшой роще возле Всеволожска.
Самое интересное, что после уже очевидной, подтвержденной гибели друга мне приснился странный сон:
…Я с Петром стою на какой-то кухоньке (возможно, это даже его кухня; он долгое время с женой – удивительной, тонкой и обаятельной Машей – и двумя детьми – Мишкой и Эдиком – жил в коммунальной квартире); так вот, мы стоим у открытого окна и о чем-то говорим; я взволнован, а Петр, напротив, меня успокаивает:
– Не волнуйся, так было нужно, я просто должен был на время исчезнуть…
Если на мгновение поверить в реинкарнацию, то это «на время» приобрело иной, задумчивый смысл.
Жизнь и судьба Михаила К.
Михаил К. – блистательный пианист-виртуоз, чей репертуар простирается от классики до попсы; обладает феноменальной памятью, пишет сам потрясающую музыку.
В то же время, как ни парадоксально, Михаил – опустившийся алкоголик, страдающий легкой формой шизофрении.
Одет неряшливо, небрит, от него постоянно разит сивухой.
Судьба сыграла с ним воистину злую шутку, одарив талантом, с одной стороны, а с другой – послав ему такой шквал испытаний, от которого сам Иов бы многострадальный не выдержал.
Судите сами.
Подававший феерические надежды, аспирант одной из знаменитых консерваторий, работавший со многими известными музыкантами и певцами, Михаил решил изменить судьбу, эмигрировав.
Его жена скончалась в возрасте 30 с лишним лет от рака легкого.
Дочь уехала в Германию и об отце ничего и слышать не хочет.
Родной брат, талантливый литератор, бизнесмен, был убит в результате криминальных разборок.
В эмиграции Михаил продолжал концертировать, но все больше и больше опускался на самое дно, тратя все деньги на выпивку и пьяные загулы.
У него была любовница, которая бросила его за ненадобностью.
Он здесь, он жив, он среди нас.
Кажется только, протяни ему руку, и его можно будет спасти.
– Поздно уже, – говорит Миша, – я прожил свою жизнь бесполезно…
И его пьяная голова качается в такт словам.
Безумие белой ночи,
или Еще о Петербурге
…Кажется, я понял, чем так пугал Петербург классиков русской литературы (да разве их одних?).
Для этого мне хватило экскурсии по ночному городу в самый разгар белых ночей – за день до безумного фестиваля «Алые паруса», когда тысячи и тысячи озверевших от ощущения навалившейся свободы выпускников выплескиваются на улицы.
Правда, повторюсь, сие действо юности и плоти происходило на следующий день; в предшествующий же возле станции метро «Площадь Восстания» в 23.00 автобус с пятьюдесятью пассажирами должен был отправиться по определенному экскурсией маршруту.
На Невском фланировал народ, было светло, как днем, но в то же время что-то неестественное таилось в воздухе, а белый свет, столь привычный днем, казался странным и даже болезненным.
Как там, у моего любимого Заболоцкого, в его «Белой ночи»?
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой…
Вот это – «книзу головой» – меня почему-то жутко будоражило всегда; ощущение абсурда, перевернутости сознания, опрокинутости окружающего мира.
И когда автобус тронулся, кряхтя и поскрипывая, на миг показалось, что я и сам тронулся умом, обозревая борзое броуновское движение Невского проспекта.
Ощущения добавил и монотонный голос экскурсовода – так, наверное, психиатр разговаривает с пациентом, вводя его в состояние унылого покоя.
Ворочая боками, автобус медленно вплыл на Невский, ориентируясь на золоченую иглу Адмиралтейства. Пространство воздуха теснило грудь, троллейбусные провода, подобно венам, ветвились повсюду, длились, не переставая, будто кто-то невидимый гнал по ним возбуждающую кровь упадка.
Экскурсовод по-прежнему бубнил, как пономарь, понемногу отрабатывая свой хлеб насущный; казалось, что он поставил своей задачей говорить, не переставая, создавая словесный фон, убаюкивая, неся прекрасную чушь, повествуя чудесную ересь.
Кое-как протолкавшись вдоль Невского, автобус свернул на Морскую и направился на Исаакиевскую площадь, прокатился мимо Исаакия и замер возле памятника Николаю Первому.
Смотрит угрюмый Николай на Исаакий, за его спиной – Мариинский дворец со своим нелепым ЗАКСом, и все это расположено на Синем мосту – самом большом мосту Санкт-Петербурга; синие дали открываются взору, синие птицы летят над Мойкой, синие гусары гуськом перебираются в направлении к Сенатской площади.
Туда же перебирается наш автобус, останавливается на мгновение рядом с феноменальным памятником Фальконе и держит курс на стрелку Васильевского острова – «один из самых завораживающих архитектурных ансамблей города; пример гармонии архитектуры города с пейзажем берегов Невы», как говорит всезнающая Википедия.
Рядом с носатыми Ростральными колоннами мы спешиваемся.
– Смотрите, смотрите! – взволнованно кричит кто-то.
Из огромной чаши, установленной на одной из колонн, вырывается пламя, оно кажется гигантским языком
