вы? — еще не поверив в его слова, Лейда вытирала слезы скомканной простыней. — А как же мы с вами?
Гровс удовлетворенно хмыкнул:
— Так же, как и ныне.
— Спасибо... — прошептала Лейда. Она не приняла за чистую монету сообщение о Жаке. Может быть, у них разговор был. Не случайно сам господин Гровс пожаловал к ней, а все же... Чтобы о женитьбе всерьез... Ну, знаете ли! Не затем она ехала на Талум. Пусть смеются. В конце концов, они ищут ее, а не она их. Замуж... Подруги ее, та же Регина, только мечтать могут об этом, да и она — чего от себя-то скрывать! — задумывалась. Нереально это, неисполнимо, вот в чем дело, по самым разным причинам. Во-первых, мужчины не очень-то склонны к семейной жизни; во-вторых, женщин значительно больше по сравнению с мужчинами, так что женихи больно уж разборчивы; в‑третьих... Не в горном же ресторане ищут невест! Господин Гровс, конечно, смеется. Ну и пусть. Главное, он, судя по всему, благосклонен к ней, значит, придется еще пожить на Талуме и, следовательно, заработать. Вот так! А то, что смеется... Впервые она с ним, не знакомы его привычки и вообще... все не знакомо. Скорее всего, он так шутит, потому что смеется над ней... Не над чем смеяться — вот какая история. А коли шутит, то ему здесь хорошо, значит, пришлась ему по душе.
— Спасибо... С вами так хорошо! Спасибо...
«А в ней что-то есть... Ишь какая тонкость в обращении! И все — наружу. Нет, Жак не дурак. Может быть, о женитьбе всерьез и не стоило бы, но не дурак», — потягивался Гровс. Полуприкрытыми глазами он следил за Лейдой, и она, худенькая, тонкая, кажется, едва ли не прозрачная, все больше нравилась ему.
«Он же обманул! — вдруг пронзила Гровса четкая догадка. — Какое там, к дьяволу, жениться!..» Вспоминая беседу с Жаком, Гровс улавливал его невысказанное желание. Встречаться он хочет с Лейдой, только и всего. Лучше ее не найдешь во всем горном ресторане. Худенькая, почти прозрачная, а поди ж ты! Не дурак этот Жак, вовсе не дурак. И прикрытие своему стремлению придумал — жениться... Вот и верь после этого человеку...
Гровс смотрел на Лейду уже другими глазами, будто она сообщница Жака, будто подговорила его обмануть своего руководителя, оставить в дураках.
— К черту! — отмахнул он от себя легкую, не сопротивляющуюся девушку.
— Господин Гровс, вы что?.. Что с вами?..
— Ничего, — побагровел Гровс. — Вызови машину.
— Сейчас, господин Гровс, одну минуту.
Набросив на плечи халат, Лейда стремглав выбежала из комнаты.
3
...Мария замечала грустные, пока только для внимательных глаз, складочки на подбородке и под глазами. Скоро по этим следам пролягут морщины. Видела наметившуюся дряблость шеи, когда поворачивала голову. Она уединялась, массировала, разглаживала кожу и подушечками пальцев вбивала крем. Выбирала такое время, когда я работал в своем домашнем кабинете. Не хотела, чтобы замечал то, что не следовало.
Я так и старался делать, словно во время ее стояния у зеркала меня вовсе нет дома, хотя невеселые «новинки» жены были мне, конечно, известны. Я не следил за ее косметическими чудачествами, ничего не говорил ей по этому поводу. Вместе прожили много лет, уже не требовались усилия, чтобы и ей и себе честно признаться: стареем...
Но она ведь женщина! А кто из женщин не верит в чудо? Постоянно можно слышать одно и то же: знаменитые артистки посмотрите как выглядят, а знаете, сколько им лет? Вот что значит доступны особые средства, а также выдающиеся специалисты — косметологи, что твои волшебники... И уже вздыхают: дотянуться бы до волшебников...
Я видел начало угасания красоты Марии, и ей была неприятна моя наблюдательность. Для меня хотела она сохранить красоту, молодость; это я понимал и благодарен был за ее старания. К сожалению, и я утратил свежесть. Будто глаза, лицо и все-все осталось таким же, как в первые годы супружества. Нет, дорогой мой, не надо обманывать себя. Я и не обманывал, просто хотелось быть стройнее, бодрее, в общем, таким, как прежде, чтобы не тяготели грузом прожитые годы. Хотя бы внешне это не отражалось.
А Мария даже с грустными складочками на лице все равно была хороша собой. Помнится, на недавнем юбилее моего друга, профессора, мужчины наперебой звали ее то к столу, то на танцы, то на прогулку. Она была просто хороша. И она это чувствовала, женщин в этом деле не надо учить. Но как вела себя... Даже кокетничала!
— Ну, Мария! — прошептал я, когда она изволила все же подойти ко мне.
Она засмеялась. «Это все игрушки, забава», — будто сказала она. Поверил я. А все же, если это так, зачем перед другими мужчинами стараться? Помню, я так и спросил. Она улыбнулась, пожала плечами. Смущения Марии не заметил, видимо, посчитала: «А чего особого?» Что ж, такая непроницаемость присуща обычно опытным людям — не впервые им...
Разразился скандал. Я был в чем-то неправ, может быть, примитивен. А Мария разве права? От большой любви к мужу другую любовь не ищут, внимание посторонних мужчин к своей персоне не привлекают.
Не слишком ли я постный человек? Ужас как несовременен. Но я — такой, никаким другим — все понимающим, разбитным, респектабельным, во всем самым-самым — не хочу быть. Насмотрелся достаточно на многих современных, респектабельных.
Наверное, начал стареть я. Всю жизнь был самим собой, таким, как есть, многое впитал от окружения и сам влиял на окружающих. В моей жизни свои допуски, как в условиях конструирования каждой новой машины для ее лучшего использования; свои ограничения, как в строгом воинском уставе; свои понятия, симпатии и прочее, прочее. Моя нравственность — как тщательно исполненный рабочий чертеж одной детали — моей личной жизни — в общей сложнейшей картине огромной современной машины — всего общества.
Да, бываю порой щепетилен. «Чрезмерно щепетилен!» — так обычно говорила Мария. Но ведь моя щепетильность идет не от кокетства, не от желания казаться, а прежде всего от стремления к чистоте, к предельной ясности во взаимоотношениях с женой, с сослуживцами, со всем обществом. Понимаю, окончательной цели в своем стремлении я не достигну; это невозможно, как невозможно получить бесконечно большую или бесконечно малую величину. Но разве само стремление так уж плохо? Разве оно кому-то причиняет боль? Зачем же меня упрекать в чрезмерной щепетильности?
Видимо,
