одни. Женщины из одной деревни или района могли объединяться в артели и вместе ездить работать на чужих полях, рубить торф на подмосковных болотах, делать кирпичи, собирать табак или выполнять множество других низкооплачиваемых и изнурительно тяжелых работ. Женщины, работавшие круглый год, чаще всего нанимались домашней прислугой, как это сделала Евдокия Куликова, впервые уйдя от мужа. Как и большинство женщин-мигранток, Куликова сначала поехала туда, где у нее были знакомые, — в Красный Холм. Затем перебралась в более крупный город, что тоже было распространенным явлением. К началу ХХ века женщины составляли значительное меньшинство переселенцев из крестьян как в Санкт-Петербурге, так и в Москве. Однако, в отличие от Куликовой, бо́льшая часть женщин-мигранток проводили в городе несколько лет, а затем, накопив денег на приданое, возвращались в деревню, чтобы выйти замуж и осесть там.
В городе
Переезд из деревни в город иногда резко менял жизнь женщин-мигранток, хотя к переменам ради перемен стремились очень немногие. Историки расходятся во мнениях относительно того, как влияла на женщин миграция и наемный труд. Крестьянки обыкновенно уходили из дома, чтобы прокормиться, заработать на приданое и по возможности внести свой вклад в содержание семьи. Женщинами, с которыми встретилась на одесской канатной фабрике в конце 1870-х годов Прасковья Ивановская, двигала экономическая необходимость: им некуда было идти, разве что на улицу. По заключению Ивановской, на фабрику их привела жесточайшая беда и нужда[96]. Получая жалованье, крестьянки, в том числе и Куликова, часть его отсылали родителям или свекрам.
Рис. 8. Место найма женщин на работу, Санкт-Петербург. Предоставлено библиотекой Конгресса США
Большинству работниц приходилось жить и работать в деморализующих условиях. Доля женщин в растущей фабричной рабочей силе выросла примерно с одной пятой в 1885 году до одной трети к 1914 году. До 1897 года, когда фабричное законодательство предписывало рабочий день в 11,5 часа, работницы часто трудились по 14 и более часов в день, шесть дней в неделю. Жили они в фабричных общежитиях, где теснились по несколько десятков человек в одной большой комнате, или снимали угол, куда можно было кое-как втиснуть кровать. О собственной комнате фабричные работницы могли только мечтать: при их скудном заработке это была непозволительная роскошь. Условия труда и быта домашней прислуги были еще суровее. В переполненных городских квартирах ей зачастую не могли выделить даже скромного уголка, как таким же служанкам на Западе. Вместо этого приходилось ночевать за ширмой в коридоре или на кухне, или даже подле хозяйской кровати. Заработок служанки был скудным, положение часто ненадежным, работа нескончаемой. Многие практически не видели жизни за пределами хозяйского дома. Правда ли, что работницы на производстве были изолированы и угнетены, а оплата их труда была столь низка, что не давала им доступа к развлечениям, которыми пользовались их коллеги-мужчины, как утверждала Роуз Гликман?[97] Были ли служанки просто «белыми рабынями», выполняющими самую унизительную и неприятную женскую работу, легкой добычей для сексуальной эксплуатации? Или миграция все же открывала женщинам новый путь к независимости и свободе от патриархального контроля?
Можно привести доказательства в пользу обеих сторон в этом споре. Жизнь трудящихся женщин, особенно в первые годы после отмены крепостного права, была действительно мрачной, о чем, к своему ужасу, узнавали революционерки, пытавшиеся организовать фабричных работниц. Женщины, работавшие бок о бок с Прасковьей Ивановской, все перерывы среди рабочего дня спали, свернувшись калачиком на грязных мотках веревок, там же, где и работали, дыша воздухом, густым от смолы и мыла. О своих сослуживицах Ивановская писала, что только женщины в отчаянном положении могли мириться с постоянной грубостью, пренебрежительным отношением мужчин, щипками и обысками на выходе с фабрики[98]. Уровень грамотности среди работниц был ниже мужского, и получали они лишь часть жалованья, положенного мужчинам. Зарабатывая едва на пропитание, они, судя по всему, выживали на одном хлебе с огурцами. При этом их пол лишал их многих доступных мужчинам возможностей общаться и обмениваться идеями. Мужское общение проходило под выпивку, в кабаках, закусочных и пивных, то есть в сугубо мужских заведениях. Оказавшаяся там женщина рисковала бы прослыть проституткой. Домашняя прислуга была еще более изолирована и уязвима, чем фабричные работницы. Возможно, именно поэтому доля служанок была непропорционально высока среди женщин, бросавших своих незаконнорожденных детей в приютах для подкидышей.
Женщины-мигрантки сталкивались и с мужской мизогинией, отчасти похожей на деревенскую, но, пожалуй, еще более жесткой в силу относительной свободы женщин от патриархального контроля и изменившегося статуса мужчин-мигрантов. Живя и работая отдельно от женщин, мужчины уже не могли черпать сознание собственной мужественности в своей роли патриарха в семье. Взамен, всеми силами пытаясь компенсировать свою беспомощность на капиталистическом производстве, они формировали предельно маскулинизированную культуру. Брань, сальные анекдоты и похвальба сексуальными достижениями были для рабочего способами выпустить пар и показать, что он «свой парень» [Smith 2002: 99]. Когда работы было мало, типографские рабочие собирались у окна и оценивали ноги проходящих мимо женщин. В рассказах о сексуальных похождениях обо всем говорилось открыто, бесстыдно, в мельчайших подробностях[99]. Исключение женщин составляло важный компонент этой рабочей культуры, что делало совместный труд в цеху неприятным и даже опасным для женщин. Рабочие-мужчины иногда преследовали своих коллег-женщин сексуальными домогательствами или обращались с ними как с проститутками. Работницы жаловались, что слышат одни оскорбления и непристойные предложения[100]. Мужчины, пришедшие к политической и социальной «сознательности», избегали такого поведения и старались строить братское сообщество. Однако у некоторых из них женоненавистничество обрело новую грань: работница считалась «отсталой», существом низшего порядка, элементом крестьянской среды и препятствием для мужского развития. Мужчины, избравшие путь революции, зачастую рассматривали отрицательное отношение к семье, браку и даже в целом к женщине как необходимость[101].
И все же в городах перед крестьянками открывались определенные возможности. Получая на руки собственное жалованье, женщины могли расширить свой кругозор и изменить свою судьбу так, как в деревне и помыслить было нельзя. Евдокия Куликова была одной из тех, кто воспользовался такими возможностями, чему способствовало ее умение читать и писать. Проработав несколько лет прислугой, она записалась на портновские курсы, где освоила ремесло пошива женской одежды, мужского и женского белья и стала работать квалифицированной швеей. Другие женщины тоже, по словам ткачихи Таисы Словачевской, «почувствовали под ногами почву самостоятельности». Стремясь внешне подражать высшему социальному кругу, работницы тратили свое жалованье на одежду городского покроя. Они экономили на еде, чтобы позволить себе пару ботинок или красивое платье, за которое платили швее, чтобы
