голубом шелке неба.
Молодость, полная надежд, полная предчувствий, обрушилась в обрыв лет, в средний возраст борьбы за существование, призрачного успеха и неверных оценок.
Короткая мучительная любовь. Дурной выбор. Ссоры. Поражения. Поражения. Поражения.
Единственно – дети. Дети, ради которых стоило идти через эту невероятную историю, словно сквозь густой лес. Сквозь заросли папоротника. Их смех, игра, то, как они растут, заботы и страхи за их дни и ночи – все это стоило жизни. Если бы ничего больше и не было в жизненном круге, кроме них, синеглазых ангелов, можно было бы сказать, что этот мучительный срок был преисполнен значения.
– Но у меня не было детей. Я не смел, – прошептал, лежа в кровати, Тиганич.
Ему некому было оставить свое имущество, и он сокрушался – не из-за скорого и абсолютно неминуемого разорения огромного именья, но оттого, что завещание потомству для него было единственно возможным и верным решением, которое способен принять опытный, добрый, верный семье человек.
В молодости Тиганич часто видел, как может быть надменна и себялюбива старость, но большинство его предков с гордостью носили перевязь старости наподобие орденской ленты за заслуги перед потомством.
Откуда-то донесся крик петуха.
Люди много лет верили в то, что пение петуха может «прогнать смерть». Говорили, что там, где не поет петух, нет ни жизни, ни людей – в таких пустых домах, в покинутом городе, в таком краю дьявол готовится на зло.
Петух – защитник дома. Он поет по Божьему заповеданию.
Оповещает…
Но Тиганич не двигается с места. Лежит, словно в засаде, словно ждет врага, которого хочет застать врасплох, как будто не знает, что на самом деле пробил его час, в который смерть проведет рукой по его лбу, подобно матери.
Итак, он ждет. Терпеливый. Готовый.
Может быть, Тиганич мог уехать. Куда-нибудь, куда-то далеко, на другую сторону, на другой берег, что возделанней и лучше, чем этот зеленый берег Дуная. Он знал один трюк – ему когда-то рассказал о нем один маленький испанец. Писарь у Иоанна благородного Нако. Его имя было Агурцане Лон-Йера. Тиганич познакомился с ним в Тимишоаре однажды вечером на представлении придворных артистов из Персии, которых привез в Банат директор театра Фридрих Штампфер. А «рецепт, как сменить историю» Лон-Йера написал ему каллиграфическим почерком, как особый подарок, на плотной белой бумаге красными чернилами, предназначенными для важных посланий.
Утром, на рассвете дня зимнего солнцестояния, на снегу пеплом от розового дерева следует начертить прямоугольник и поместить в него три веточки розмарина – «морской росы», два сухих листка айвы и шерстинку вепря или лисицы. Затем необходимо с закрытыми глазами войти в прямоугольник.
– Вот, приятель, может, когда-нибудь пригодится, – сказал ему тогда Агурцане Лон-Йера.
Тот, кто войдет в магический прямоугольник, выйдет из него неведомо где, в неведомом расположении духа, неведомого возраста или пола, но это лишь подтвержление того, что история жизни не начинается там, где мы думаем, и ее содержание часто не исполнено тем, что близко и связано с определенным человеком, но все обусловлено ответными делами и мнениями других людей, многочисленными событиями, на которые мы не можем повлиять, судьбоносными решениями, вследствие ошибочного выбора и задействованных благоприятных возможностей.
Александр Тиганич открыл глаза и в узком окне увидел, как черное веко облака покрывает красный зрачок только что рожденного солнца – словно намозоленная рука солдата, закрывающая глаза погибшего товарища.
Это был не сон, а начало небывалого путешествия.
Тиганич закрыл глаза и тихо, едва слышно проговорил:
– Я всегда хотел, чтобы последней фразой, которую я услышу, было:
«То, что пробудит тебя от сна, – будет твоя смерть…»
CONTICINIUM
(тишина)
Из какого я рода?
Есть люди из прошлого, которые живут и сегодня.
Кто присмотрится внимательно, может заметить их уже где-то в будущем
Вот из какого я рода.
Ничто из того, что делает со мной преходящее, не приживается: ни поцелуи, ни шрамы, ни старение
Движение от меня до меня – не мастерство разноцветья,
Хотя мне все тканье известно, словно ковру.
Где-то здесь, подле глаз, подле губ, моя улыбка читает петли и приближает нескладность красок.
Прижимаю язык к небу. Тут – весь вкус пространства.
Скользит по мне тишина.
Мирослав Антич
Conticinium
Тишина. Совершенная.
Этот совершенный, редко достижимый для человека миг в распорядке ступеней ночи вдруг нарушил бег серой мыши по узкому коридору дома.
Викентий Маркович Гречанский открыл глаза.
Посмотрел в открытое окно. Почти рассвело.
Женщина, чье имя исчезло с первым трепетом сна, крепко спала, лежа на боку. Ее крупные груди и растрепанный куст межножья красовались перед ним, словно нагота девушек-натурщиц, которых он видел в художественных ателье Флоренции и Парижа.
Что произошло минувшей ночью? Откуда взялась эта женщина здесь, в его кровати, и где он, старый скиталец, вообще заночевал? Что за город, что за страна?
Вопросы хмельного утра. Без ответов.
Снаружи доносился запах влажной травы и шум забытого моря.
Еще с детства он научился по запахам – соли, горных цветов, рыбы, пшеницы, спелых фруктов, запекшейся крови, серы, бензина, ячменя – определять место, в котором находится, а по звуку умел довольно точно понимать пору дня, поскольку знал, как звучит колокол с церковной башни утром, а как – в полдень, узнавал, как скрывается ветер в кронах и как ходит по крыльцу, любил музыку травы и давно запомнил, который час бывает, когда поет хохлатый жаворонок, а в какой час дня слышится совиный крик.
В Спасской мансарде все было ровным счетом наоборот: из-за неопределенности, растерянности в смеси запахов, которые ни о чем не говорили, в звуках мутных и едва слышных, трудных для сложения и подсчета часа, в сонных видениях и внезапных неприятных пробуждениях.
И, в самом деле, откуда взялась рядом с ним эта женщина?
Женщина, с которой он не знаком, которой он не знает, не любит.
* * *
Он любил Беатрису. Белую богиню. Даму смерти и вдохновения.
Она ждала его. Терпеливо и верно. Она верила, что одиночество лечит от себялюбия.
Любила ли его Беатрис?
Любовь всегда носит перевязь сомнения, ибо лишь только женщина начнет полагать, что все отдала мужчине, она боится, что он хотел всего лишь внести в свой список на одну больше. Викентий Гречанский знал, что Беатриса чтила его годы и военные отличия и никогда, никогда не упрекала его в бесконечно долгом отсутствии, когда он, словно вор, выкрадывался из
