тремя фамилиями, и я принял это. За мной нет никого, кто причинит кому бы то ни было зло и несчастье.
– Как это – грех? – спросил Трисмегистос.
– Так я считаю, приятель, а ты оцени. Я пытался тишиной, уединением, добротой остановить этот долгий ритм преступлений и, может быть, тем совершил ошибку, ибо мы, Диганити, Диганич, Тиганич и в конце концов Тигру, и кто знает, как нас еще назвать, были для этого предопределены. Я прервал череду, и зло в мире были вынуждены делать другие, лучшие, более ценные, чем мы, те, у которых грех не кроется в душе и не живет в сердце, но ради равновесия между людьми, дурными и хорошими, они вынуждены были так поступать.
– Это странно, – сказал Трисмегистос.
– Я не мог делать таких вещей. Истину сказать, господин, люди мне не приятны. Я не могу лгать. Не ненавижу людей, но могу сказать, что я их не выношу. Они много разговаривают. Шумят. Они говорят глупости, их одолевают неразумные желания. Им хочется богатства. Их обременяет имение. Они лгут. Обманывают своих ближних. Убивают из корыстолюбия. Люди злы, господин. Мне это неважно, пусть живут как хотят. Поэтому я покинул город. Сбежал из толпы. И теперь с тобой, приятель, я неохотно разговариваю в этом кабаке, перед временем петухов, когда приходят все предвестия судьбы, как больше года назад я в винограднике говорил о мерзкой жизни и злобе людского рода с одной старухой, которая показалась мне госпожой смертью, – говорил Тиганич.
Внезапный порыв ветра с шумом открыл двери кабака.
Трисмегистосу показалось, что в открывшемся пространстве он видит синеву моря, далекого и спокойного, как стекло.
– Вы знаете ступени ночи? – спросил Трисмегистос, чтобы повлечь разговор к другому берегу, но Александру Тиган, последний отпрыск семейства с тремя фамилиями, совсем его не слушал.
– Мне будет не хватать тишины и дивной красоты утра в винограднике. Пение птиц, ароматы и весенний Дунай, голубой от льда, позолоченный солнцем в полдень, а в конце дня облаченый в изумруд – но и красоты было довольно. Довольно для одной прекрасной жизни, – сказал Тиганич.
Одиночество и тишина возвращают человека себе, обособляя его от всего, что не есть его составная часть, то есть от всего, что не есть его органическое и его духовное.
– Что же, господин Трисмегистос, вы сказали, что вы так зоветесь в этих краях, не правда ли? – вдруг промолвил Тиганич и, заметив смущение собеседника, смело продолжал: – Теперь, когда я рассказал вам историю о вековом грехе моего семейства, я могу вам сообщить и подлинную причину вашего визита в эти края?
Никос Евангелос Трисмегистос принял удар в лицо, растерянный внезапным оборотом речи своего собеседника.
Внезапно все в его глазах подернулось пеленой, как бывает, когда в крови слишком много алкоголя или гашиша. Попав в западню между франковкой и ноа, Трисмегистос пытался сохранить здравый разум, однако напрасно. В расплывчатом молочном свете в кабаке Дунайская стража колеблющееся лицо незнакомого Тиганича исчезало, словно серебряная голова одуванчика под внезапным дуновением северного ветра. Вдруг Трисмегистосу показалось, будто он один сидит за столом, – будто слова, как обрезки бумаги, неудержимо разлетаются перед ним по деревянному кабацкому столу, по блестящему полу и лепятся к грубым голым стенам огромного помещения, а никто их не собирает, не читает и не слышит. Ему почудилось, что ответы на его вопросы – лишь немое эхо старой истории, которую он рассказал уже тысячу раз. И в тот миг улыбка Тиганича и его черные печальные глаза снова засветлели перед Тримегистосом, выплыв из сфумато опьяняющего табачного дыма.
Никос Евангелос Тримегистос встряхивал головой, словно зачарованный. Усталость смыкала его глаза. Он не мог понять, сидит ли виноградарь Тиганич или Тиган перед ним, напротив него или, словно имея злой умысел, подкрадывается к нему из-за спины. Трисмегистос не знал, откуда доносился голос отшельника.
В этом полуобмороке ему казалось, будто Тиган стоит позади, словно громадная, неохватная каменная фигура, и сразу затем – словно он размером с мышь. Обернувшись, Трисмегистос понял, что перед ним нет никого. Зал пуст, и по воздуху витает только тихий, зачарованный, словно галлюцинация, голос, говорящий ему то, что он, путешественник во времени, должен был знать – и не ведал.
– Вас послали сюда, к берегам прекрасного голубого Дуная, не для того, чтобы вы мне что-то сообщили, но для того, чтобы я вам кое-что дал. Доверил. По существу, дорогой приятель, этот «пакет» принесет вам из погреба хозяин Панайот Грек, когда я буду уже далеко от этого места. Он доверит вам красную бутылку, на которой написано Отелло. Но в ней не вино. Больше я ничего не могу сказать вам, не могу дать лучшего объяснения, кроме как – внутри находится одно, как мне верится, интересное послание, которое содержит официальное свидетельство и драгоценные сведения о путешествиях в равнинную землю меж реками. Автор этой хроники – Георгий Диганити. Возьмите бутылку и бумаги, на которых написаны мемуары одного ревностного обманщика на службе монархии KundK, с собой туда, откуда вы пришли, и передайте написанное тем, кто послал вас к моему порогу. Тем людям наверняка известно, что делать с этой истиной, – язвительно проговорил Тиганич.
Евангелос Трисмегистос медленно опустил голову на кабацкий стол, и в тот же миг под ним разверзлась бездонная пропасть сна.
* * *
В тот вечер несколько месяцев назад Тиганич так и не пришел в салон мадам Софи Шнайдер. Он никогда больше не ходил в тот дом удовольствия. Он возвратился в свой виноградник, готовый дождаться предсказанного последнего дня…
Тиганич помнил каждую подробность, каждое сказанное слово той теперь уже давней встречи с Никосом Евангелосом Трисмегистосом в Турну-Северине.
Грешный человек живет с постоянным ощущением того, что смерть скоро придет. Такой человек не считает лет и посвященно ждет этого момента. Терпеливо. Порой кажется, что это – мучительный путь и неприятное ожидание, но все это – скука, гадливость и безумие – часть расплаты за совершенный грех. Его тень длинна. И нет в ней ничего таинственного. Странного и необъяснимого.
В предыдущую ночь, когда настало время петухов, Негру написал черным по желтой бумаге:
«Ничто не было так, как я желал».
Это была фраза прощания. Горькая и точная. Ибо ничто, по его мнению, не было так, как он замышлял, желал, так, как бы он хотел, чтобы случилось на его веку.
Ничто.
Мрачное и суровое детство, печальное, занесенное днями нищеты. Нужды. Голода. Горьких слез в сырости ночи. Полное желаний, полное мечтаний, что роились, словно облака на
