Как сверканье и как тепло
Было между числом и словом
И не слово и не число.
И оно, помысля отдельность
Как священнейшее из прав,
Разорвало святую цельность,
В сердце бездны молнией пав.
Увлеченные в том паденьи
Пали числа звездным дождем
Так родился холод и тени
Потянулись вслед за лучом
Мир стал глубже и стал полнее
Как стена из света и мглы
На которой вились как змеи
Первозданной силы узлы.
60
загл., автограф
отсутствует
вм. 1–34
Старый бродяга в Адис-Абебе
Покоривший многие племена
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант водивший миноносцы
Под огнем неприятельских батарей
Целую ночь над ночным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, застреливший многих
Много раз простреленный сам
Подошел пожать мне руку
Поблагодарить за мои стихи
Все свирепые сильные злые
Убивавшие слонов и людей
Умиравшие от жажды в пустыне
Изнывавшие и на зеленых <полях?>
Замерзавшие за кромкой вечного льда
Могут читать мои стихи.
Я не оскорблю их неврастенией
Не унижу душевной теплотой
Не наскучу многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца
Но когда вокруг засвищут пули,
Или камень пробьет борт судна
Я научу их не бояться
И делать то, что им надо делать.
И когда женщина с прекрасным лицом
Единственным дорогим во вселенной
Скажет им: я вас не люблю
Я научу их как улыбнуться
Как уйти и не возвращаться никогда.
63
9, автограф
А все океаны, все травы,
после 20
Они отражаются в сфере
И жизни истоком ты стала,
В нем солнце предводит<нрзб.>
И луч пламенеет
Комментарии
4 апреля 1918 г. Гумилев, завершив свою «заграничную» военную карьеру работой в шифровальном отделе Русского Правительственного Комитета в Великобритании, отплывает в Мурманск на английском военном транспорте. Вместе с Гумилевым этим же рейсом в Россию возвращается группа военных — офицеров и нижних чинов. Любопытные подробности этого драматического плаванья присутствуют в стихотворных воспоминаниях В. Д. Гарднера — одного из участников первого «Цеха поэтов», а затем, во время войны, — сотрудника лондонского Комитета по снабжению оружием союзнических армий:
До Мурманска двенадцать суток
Мы шли под страхом субмарин —
Предательских подводных «уток»,
Злокозненных плавучих мин.
<...>
Лимоном в тяжкую минуту
Смягчал мне муки Гумилев.
Со мной он занимал каюту,
Деля и штиль, и шторма рев.
Третьим попутчиком поэтов был инженер Львов — родственник знаменитого революционера и, судя по воспоминаниям Гарднера, знаток ассирийской клинописи. На этой почве Львов сходится с Гумилевым, который еще перед войной, пользуясь подстрочником В. К. Шилейко, пробовал перевести ассиро-вавилонский эпос «Гильгамеш». Не исключено, что эти случайные «дорожные» беседы («Уютно было нашей тройке, / Болтали часто до утра», — сообщает Гарднер) стали одной из причин, побудивших Гумилева сразу по возвращении в Россию вновь взяться за довоенный перевод.
Однако, несмотря на столь приятную компанию, возвращение в Россию было тяжелым. Трудности морского пути в военное время (конвой из трех миноносцев сопровождал транспорт лишь три дня) дополнялись тягостными конфликтами между русскими офицерами и «бунтарски» настроенными солдатами:
Смотрю, там офицер наш бродит,
На пену гулких волн глядит,
Солдат-бунтарь с ним речь заводит.
Я вижу, капитан сердит.
Готов на рядовом досаду
И справедливый гнев сорвать.
Кто Родину привел к распаду?
Вождей кто вздумал предавать?
Кто Мать-Россию опозорил?
Расстроил фронт? В своих стрелял?
С бунтовщиком так друг мой спорил.
А серп луны меж тем сиял.
(О В. Д. Гарднере и его стихотворных «Мемуарах» см.: Hellman B. An Aggressive Imperialist? The Controversy over Nikolay Gumilev’s War Poetry // Berkeley. P. 148–154).
Нет сомнений, что решение о возвращении в Россию было для Гумилева сознательным и принципиальным и принималось им отнюдь не по неведенью реального положения дел на родине или же исключительно под «давлением обстоятельств». О том, насколько трудна будет жизнь в «красном Петрограде», Гумилев, имея доступ к документам и корреспонденции парижского Военного комиссариата русского экспедиционного корпуса, не знать не мог. Очевидно, что с осени 1917 г. его не оставляют тяжелые мысли о будущем; так, например, Н. М. Минский, встречавшийся с поэтом в это время, отмечал резкую перемену, происшедшую с ним: «Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем, и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 170). С другой стороны, хотя материальное положение Гумилева в начале 1918 г., после ликвидации русского Военного комиссариата, и было, действительно, очень тяжелым (см.: Исследования и материалы. С. 287–289), он все-таки находился в более выгодной ситуации, нежели прибывающие в Европу русские беженцы — за год без малого работы во Франции и Англии он приобрел кое-какие связи как с русскими заграничными кругами, так и с некоторыми государственными и общественно-культурными иностранными структурами. По крайней мере, Б. В. Анреп не видел в отъезде Гумилева никакой объективной необходимости и объяснял это решение поэта исключительно «чувством родины»: «Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было: я уехал из России <...> и устроил свою жизнь за границей» (Анреп Б. В. О черном кольце // Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989. С. 204).
«Я традиционалист, монархист, империалист и панславист, — говорил Гумилев В. Сержу накануне отъезда в Россию. — У меня русский характер, каким его сформировало Православие» (Исследования и материалы. С. 302–303). Позже Гумилев так сформулирует свою «миссию» в революционной России: «...В наше трудное и страшное время спасение духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде» (Соч III. С. 234). Как и уход на
