фронт добровольцем в 1914 г., возвращение на родину в 1918-м прежде всего — гражданский, патриотический поступок, мотивы которого были непонятны тем, кто, по выражению Ахматовой, «бросил землю на растерзание врагам». «Да, нужно признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к Родине, сознание живого долга перед нею и чувство личной чести, — писал в некрологическом очерке о Гумилеве А. И. Куприн. — И еще старомодное было то, что он по этим трем пунктам всегда был готов заплатить собственной жизнью» (Жизнь Николая Гумилева. С. 276).
Сразу по прибытии в Петроград Гумилев развивает бурную деятельность, направленную именно на «спасение духовной культуры страны». Все три последних года его жизни до предела насыщены просветительской, педагогической, организаторской деятельностью, которая была по достоинству оценена современниками. «В последние годы жизни, — свидетельствует А. Я. Левинсон, — он был чрезвычайно окружен, молодежь тянулась к нему со всех сторон, с восхищением подчиняясь деспотизму молодого мастера, владеющего философским камнем поэзии. В “красном Петрограде” стал он наставником целого поколения: университет и пролеткульт равно слали к нему прозелитов» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 213). Еще более откровенно пишет об этом же С. Познер: «В жестокой, звериной обстановке советского быта это был светлый оазис, где молодежь, не погрязшая еще в безделье и спекуляции, находила отклики на эстетические запросы» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 238). Признанием заслуг Гумилева перед русской культурой стало избрание его в феврале 1921 г. председателем петроградского отделения Союза поэтов.
И все же чудовищная катастрофа «военного коммунизма» больно сказалась на творческой судьбе Гумилева. По его собственному признанию, возвращение в Россию весной 1918 г. было «одной из самых нелегких поездок» в его жизни. «Будучи жертвой великой русской трагедии, — комментирует это признание Н. А. Оцуп, — Гумилев не чувствовал себя блудным сыном в собственной стране. <...> У русского поэта были заслуги перед Родиной и он вправе был сердиться на “тыловиков” всех мастей» (Оцуп. С. 111).
Результаты революционной деятельности «тыловиков всех мастей» были настолько ужасны, что даже загодя готовый к борьбе поэт, при всей его энергии, смелости и деятельной способности к сопротивлению, все-таки переживает в 1918 г. период творческой депрессии, растянувшейся без малого на год. Почти все публикации его в это время — переиздания ранних книг да редкие появления в периодике стихотворений, созданных во время заграничной командировки. И только в августовском выпуске «Вестника литературы» за 1919 год, сообщая о творческих планах, Гумилев отмечает, что «текущим летом снова начал писать свои оригинальные стихотворения после довольно значительного промежутка времени, в течение которого его муза предавалась “dolce far niente”» («Вестник литературы». 1919. № 8).
Упоминание о «сладком безделье» гумилевской музы в 1918 — первой половине 1919 гг. — образчик «черного юмора» Гумилева. «Его жизнь при большевиках была трагически тяжела, — пишет С. Познер. — Он голодал и мерз от холода, но мужественно переносил все лишения. Ходил на Мальцевский рынок и продавал последний галстук, занимал у знакомых по полену, проводил целые дни в “Доме литераторов”, потому что там было светло и тепло» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 238). Именно к этому времени относится горькое ироническое признание Гумилева в анкете «Союза поэтов», что главным его занятием является ныне «розничная продажа домашних вещей» (Исследования и материалы. С. 254). В Петрограде он оказывается практически бездомным — царскосельского особняка уже не было, а семья — мать, сестра, тетка и сын — жили в Бежецке, куда были вынуждены переехать из слепневской усадьбы, спасаясь от мужицких погромов осенью 1917 г. Выручило Гумилева лишь то, что редактор «Аполлона» С. К. Маковский, бежавший из «красного Петрограда» в «белый» Крым, оставил «аполлоновцам» квартиру в доме № 26/65 по Ивановской улице, где и поселился поэт вместе с приехавшими к нему «бежичанами», а также с тяжело больным после контузии братом Дмитрием и его женой. В голодную зиму 1918–1919 гг. поэт был единственным «кормильцем» семьи, что «из-за низкой оплаты труда, закрытиев рынков и отсутствием пайка» (Исследования и материалы. С. 254) было, конечно, очень тяжело. Помимо того, крайне болезненно ударил по нему развод с Ахматовой, к которому, судя по всему, Гумилев не был готов («Она все-таки не разбила мою жизнь», — говорил он впоследствии В. С. Срезневской — см.: Жизнь поэта. С. 205). Второй брак с А. Н. Энгельгардт, не столько неудачный, сколько «несвоевременный», лишь усложнил ситуацию, так что жену и новорожденную дочь Гумилев в 1919 г. был вынужден отправить вместе с матерью и сыном в Бежецк, где еще можно было достать хотя бы насущное продовольствие — в Петрограде к этому времени царил уже настоящий голод.
Однако больней, чем нищета и неустроенность быта, была для Гумилева нравственная и духовная слепота большинства современников, словно бы и не замечавших разрушения русской цивилизации и ожидавших наступления обещанного большевиками «земного рая» — вопреки здравому смыслу и объективной логике развития событий:
Нет, довольно слушать лжепророков,
Если даже лучшие из нас
Говорят об исполненье сроков
В этот темный и звериный час.
В час гиены мы взыскуем рая,
Незаслуженных хотим услад.
В очереди мы стоим, не понимая,
Что та очередь приводит в ад, —
восклицает Гумилев, а во вступлении к коллективному сборнику поэтов кружка «Арион», почетным председателем которого он являлся, страстно призывает молодых русских поэтов «петь прежние гимны» — как то и было сказано в известном пушкинском стихотворении. «Как огонь, сколько его ни прижимай железной доской, всегда будет стремиться вверх и ни одной складки не останется на его языке, — писал Гумилев, — так и поэзия, несмотря ни на что, продолжает начатое и только из него создает новое. Я уверен, что Пушкин слово “прежние” употребил именно в этом смысле. Но поэзия одно, а стихи, увы, часто другое. И чем яснее поэт осознает себя как политический деятель, тем темнее для него законы его “святого ремесла”. “Политическая песня — скверная песня”, — говорил Гете, и многие книги последнего времени доказали эту мысль» (Соч III. С. 164). Эта позиция Гумилева обрекала его в 1918 г. на трагическое идейное одиночество в среде творческой интеллигенции Петрограда, еще не изжившей иллюзии первых месяцев «свободы» — его оценка русской революции, вполне здравая с нынешней точки зрения, тогда объявлялась «наивной и неинтересной», проникнутой «чванливостью кавалерийского юнкера, мелким национализмом и скучным кастовым задором» (Волковысский Н.
