А на шоссе не смолкали покрикивания ездовых, урчание моторов и нет-нет да чья-либо фара и брызгала светом, на миг выхватывая из ночи то шагающую колонну, то повозки обоза.
В подвальчике было темно и сыро. Пахло гниющим деревом, затхлыми бочками из-под солений. На не покрытую полом, половину набросили и прикрепили плащ-палатки, закурили, надышали, и все заполнилось духовитым теплом скучившихся, пропотевших в нелегком труде тел. Поблескивая цыгарками, молча прислушивались к движению на шоссе.
— Вроде отходят наши, а? — несмело произнес чей-то мало знакомый голос, наверное, принадлежавший кому-либо из новеньких. Этот вопрос — а по существу утверждение — выразил давно зревшую у каждого догадку, ту догадку, о которой не хотелось и говорить, не то что отстаивать ее.
— Отходят, отходят!.. — раздраженно передразнил Злобин. — Наконец-то понял, наконец-то разобрался!.. А что же, считаешь, как ты в армию пришел, так теперь прямиком и до Берлина?
— Да я ничего такого и не думал… Просто вижу, как дело оборачивается, ну и сказал, — смущенно стал оправдываться новичок.
— А как же оно для тебя оборачивается? — еще раздраженнее спросил Злобин. — Небось, мозоли натер и теперь отдыхать неделю собрался? А свое-то дело знаешь?
— Знаю.
— Ну?
— Известно что… Стоять до последнего! — уже с искренней запальчивой обидой воскликнул тот же голос новенького. И Широнин, слышавший весь этот разговор, вмешался:
— Что ты, Злобин, на парня налетел? Глаза никому из нас закрывать не для чего. Война ведь… Сводку сегодня слушали?.. А парень, как видишь, и в самом деле свою задачу понимает, правильно сказал — стоять до последнего!
— Да я против него ничего не имею. Я только так, к слову заметил, — смутился теперь сам Злобин. — И сам давно вижу, что отходят.
Несколько минут молчали, попыхивали цыгарками.
— Стоять до последнего! — вдруг задумчиво повторил слова парнишки Кирьянов. Огонек цыгарки выхватил из темноты его круглые надбровные дуги, глубоко запавшие воспаленные глаза. — Как знать, где оно последнее, а где не последнее?..
— Где последнее? Когда ты чувствуешь, что уже определенно завтра тебя старшина из суточной ведомости вычеркнет, вот оно и есть последнее, — пошутил Вернигора.
— Ну, положим, в седьмой роте старшина, поговаривают, не спешит вычеркивать… По два-три дня еще в списке числит.
— Это совсем другое дело…
— Коль зашла речь об этот самом последнем, я так скажу, — послышался голос Нечипуренко. — Со мной самим было еще в начале войны, в Белоруссии… Тоже вот так новичком выглядел и на все поплевывал сверху. Э, мол, погибать так погибать!.. Однажды на опушке ждали танковой атаки. Командир приказал отрыть окопы поглубже. Ну, а я лопатой ковыряю, а сам думаю: не зазорно ли? Наполовину откопал и сижу. А когда двинулись на нас танки, один прямо на мой окоп навалился. Земля песчаная, окоп вмиг расползся бы. Да только сосна рядом росла. Корневища почву связали и сдержали. Так я потом, когда танк подбили, вылез из окопа и смотрю на эту сосенку, как на самую разлюбимую. Спасибо тебе, говорю, что мне, дураку, жизнь спасла. Вперед буду умнее… И сколько ж я после того дорог прошел, сколько гитлеровцев переколотил!
— А с одним так случилось, — заговорил из угла Букаев. — Вместе с напарником пошел он однажды под Сталинградом в разведку. Ну и попали в переплет. Стали их окружать. Напарник упал. Дело плохо. Куда ни сунься гитлеровцы. Стал отстреливаться. Ну, думаю, — Букаев и не заметил, как с третьего лица перешел на первое, — оставлю последний патрон для себя, на крайний случай. Подбил еще четырех фашистов, и вот все — последний патрон. А они видят, что я перестал стрелять, — обнаглели, уже не ползут, а во весь рост на меня. И впереди шагает в плаще один — высокий такой, статный… Шагов десять остается ему до меня. И вдруг ветерок распахнул ему плащ, вижу, птица какая-то важная — грудь полна орденов, нашивок на мундире и не счесть. Эх, думаю, солдат-то перестрелял, а этот главный жив остается! И так ведь, скажите, нахально прет, даже зубы скалит, считает, что теперь и голыми руками можно меня взять. У меня холодный пот так и выступил. Что выбирать? Наверняка ведь в плен попаду… Черт с вами, решил, если и захватите живьем, все равно пусть хоть кожу с меня сдерут — ничего не скажу, а этого гада убью. Выстрелил из последнего патрона, упал он. Ну, думаю, все. А тут, слышу, слева из-за развалин автомат застрочил, и оставшиеся немцы кто замертво наземь, а кто бежать. А это меня выручил напарник. Его-то, оказывается, не убило, а только оглушило. Вот тут и размышляй, когда ж оно наступает, последнее… Пустил бы себе пулю в лоб — что толку?
— Так это хорошо, что твой напарник очнулся, — заметил кто-то.
— Конечно, хорошо, — благодушно согласился Букаев. — Получись иначе, я бы и не вспоминал… А сейчас к чему привел пример? К тому, что всякий раз надо поглубже на это дело смотреть. Как, товарищ гвардии лейтенант, прав я?
Широнин, как и все, заинтересованно следил за неторопливым ходом мыслей Нечипуренко и Букаева. Они, эти мысли, исподволь, но неуклонно вились, вились и подобрались к главному. Разве прежде всего отрешенности от себя ждет от них, солдат, война? Не наоборот ли? Не требует ли она прежде всего той полной собранности себя, собранности своего жизненного опыта, всего, что крупинка за крупинкой узнано и перечувствовано, всего, о чем задолго мечталось и думалось! Только при такой собранности и в полную меру проявится душевная сила человека, его воля и все, что ни есть лучшее в нем.
— Иван Прокофьевич к верной мысли подвел, товарищи, — сказал Широнин. — Последнее-то у нас жизнь. Но она ведь и наше первое, единственное… Тем она и дорога. Так или нет?
— Так, так, товарищ гвардии лейтенант, к этому и я клонил, — подтвердил Нечипуренко.
— Что у человека дороже жизни?
— Да еще у нашего, у советского!
— Вот всем взводом и разобрались.
— Ну, а если так, — продолжал Широнин, — то и распорядись ею умеючи, по-хозяйски. И когда ты видишь в бою, что уже ничего другого для Родины сделать не можешь, тогда… Ну, тогда не задумывайся, отдай ее. Вот что, по-моему, значит держаться до последнего.
…По узкому ходку, который был отрыт из подвала прямо под стенкой и заканчивался окопом, Петр Николаевич вышел наружу. К ночи начинало подмораживать. Широнин облокотился о берму, и под локтями стеклянно хрустнула тоненькая, недавно сбежавшаяся ледяная корка. Воздух посвежел, стал в вышине прозрачным. Но окрест лежала такая темнота, что Широнину, глянувшему на крупно проступившие звезды, на
