И вот гляжу – Прошак не реагирует на призывы крикуна. Сидит не двинется, и длинная шерсть разлетелась вокруг, как мантия. Ну, думаю, всё равно подерутся. Должны же они выяснить, кто сильнее? Оба красавцы, один серый, другой белый. И тот и другой могли бы стать королями во дворе. А двух королей сразу не бывает. Значит, не выдержит Прошак, сцепится с новичком. И тогда – это ведь какой кадр можно сделать! А у меня ни камеры, ни фотоаппарата. Достала я из ранца мобильник и держу наготове, чтобы хоть так заснять. Деритесь, что ли, скорее…
Тут и дворник наш подошёл – и тоже стал ждать. Сам радуется, что сейчас можно будет посмеяться. Лицо уже заранее расплылось. А оно и так у него круглое. Кудри со всех сторон торчат – и сверху, надо лбом, и борода кудрявая. Когда дворник улыбается, он становится похож на сильно загоревшее солнышко.
И Николаша, гляжу, вышел. Николаша в подвале живёт. Лицо у него отёкшее, с синевой. Сколько ему лет, никто не скажет: может, двадцать пять, а может, пятьдесят или ещё больше. Но он обожает смотреть, как играют дети или как коты выясняют отношения. Чем ещё ему целыми днями заниматься? Николаша всегда наблюдает издали, близко не подходит. От него запах идёт, и он стесняется.
Итак, стоим мы, наблюдаем. Белый орёт, Попрошайка смотрит, а мы ждём. Дворник первый не выдержал, схватил Попрошайку и толкает к тому, белому:
– Ну, что ты! Иди же, поддай ему!
Белый как увидел, что дворник против него, так ещё громче взревел – и в кусты! А Прошак интеллигентно отряхнулся и сел у ног дворника – ты что, мол, подстрекатель? Мы с тобой друзья, забыл?
А у меня съёмка сорвалась. И получилось, что зря я опоздала в гимназию.
Вбегаю, конечно, после звонка. Вежливо говорю:
– Здравствуйте. Можно?
Марина Ивановна замолкает на полуслове и медленно, всем напоказ, поводит рукой в мою сторону. И так застывает, ждёт, когда наш класс просто разорвёт от смеха. И класс не заставляет себя ждать – он разрывается! Что тут смешного, я не понимаю. Ну, пришёл человек после звонка – пусть бы сел тихонько, чтобы других не отвлекать. Не получилось, значит, прийти пораньше. Клоун, что ли, пришёл?
Наши все надрываются, одна Марина Ивановна не смеётся.
– Вот она! – говорит сквозь общий смех. – Смотрите все на неё!
Как будто до сих пор не смотрели.
А после ей никак не удаётся утихомирить класс. Она запустила смех и не может его остановить. И она стучит ручкой о стол:
– Тишина! Тишина!
Я знаю, что она дальше скажет. Что я и к девяти на уроки не успеваю. И что если кто живёт далеко, тому нечего было поступать в гимназию. Учились бы в простых школах. Тем более что и успехи у меня не ахти. Можно хоть завтра приходить с мамой забирать документы.
Поговорить наша физичка любит.
– Всё, замолчали! – бросает она моим одноклассникам.
Понятно, её очередь. Они и затихают, только Мухин никак не остановится. Видно, что ему не смешно, но он делает горлом такие усилия, что получается надсадный, искусственный смех. Тоже мне артист!
– Ой, не могу! – выдавливает из себя Мухин. – Пудякина вошла в класс после звонка… Это же так смешно, так смешно…
Не то что мне – и Марине Ивановне слушать противно. Она говорит, что, если кто любит посмеяться на уроках, тот мог бы и дальше учиться в простой школе. Нечего было поступать в гимназию. И это она так – на лучшего ученика в классе, которому хоть прямо сейчас езжай и сдавай экзамены в МГУ! Она требует у Мухина дневник и выставляет его из класса, а мне устало выдыхает:
– Сядь на своё место, Пудякина…
Я запоздало думаю: «Он что, выручал так меня?» Да или нет? Ведь его не спросишь! Ни с кем в своём новом классе я не могу так запросто поговорить…
В три я поднимаюсь по лестнице. Над головой кто-то с кем-то ссорится. Скоро я поступлю в университет в каком-нибудь большом городе. Лучше всего в Москве. Не зря же я так мучаюсь в гимназии! А потом и маму с Толиком отсюда заберу.
Утром не смотришь, какой грязный у нас подъезд, – не до того. А когда возвращаешься, видишь целые россыпи битых стёкол. Кто-то пивную бутылку хлопнул о стену. Да, вот и пятно на побелке. Ступеньки залиты пивом. Кто-то был явно высокого роста. Побелка – только в самом верху, а снизу стены покрашены в ярко-синий цвет.
По синему сплошь идут надписи:
«Ольховка – сила!» (это посёлок, где мы живём, – Ольховка); «Валера урод» (это с девятого этажа Валера) и вот – «Наташа – любовь моя».
Это старая надпись, а рядом новая. В синей краске выковыряно чем-то острым кривое сердце, под ним накорябано чёрным маркером: «Наташа, я люблю вас безумно».
А вот и сама Наташа, на площадке. Скукоженная, сутулая, в чёрной курточке. Глазки у неё узкие, нос широкий. И этим носом она вечно хлюпает.
Рядом с Наташей, вижу, наш дворник-гном. Он не выше меня, но для Наташи он должен казаться великаном. Наташка почти на год меня старше. Но ростом она даже меньше Толика.
– Кто это делала так нехорошо? – спрашивает у Наташи дворник. Вообще, по-русски он говорит нормально. Но если его рассердить, он начинает путать и род существительных, и формы глаголов. Да мало того, мне кажется, он забывает и свой родной язык. Стоит сейчас перед Наташей и ищет, что ещё сказать.
Наташа пожимает плечами.
– Я же говорю, я не знаю. Он мне не говорит…
– Кто не говорит? – не понимает дворник.
Наташка, глядя в пол, отвечает:
– Я не видела, кто это сделал. Он не признавался в любви. Я не знаю, кто это меня любит.
– Я знай, – отвечает дворник. – Тебя любит плохой человек. Хороший человек не пачкать стены. Хороший человек знает: хороший люди свой труд тратить, стену делать. Шпатлёвка, покраска – всё трудно…
Наташе и самой теперь тратить свой труд. Когда появляется свежее объяснение в любви, она волей-неволей выходит с ведром и тряпкой. А из квартиры несётся голос её отца, дяди Гены:
– Приваживаешь ухажёров, дрянь? – конечно, если он дома, а не на заработках.
Наташа налегает на тряпку всем своим воробьиным весом, как пахарь налегает на плуг. Да только силёнок у неё не как у пахаря.
Я оцениваю размер новой надписи – с ней же до ночи не справишься.
– Хочешь, – говорю, – помогу тебе?
Наташа сверкнула на меня исподлобья недобрым глазом.
– Нет уж, – ревниво говорит. – Это мне написали, я и стирать должна.
Мне-то что, пусть стирает.
Вхожу в квартиру – и что-то не встречает меня Коп. Он же только услышит скрежет ключа – и уже здесь, у порога. Он что, удрал от нас? Утром проскочил в дверь, когда кто-то выходил впопыхах? И это его, Копа, я видела? Но он меня на улице и знать не захотел.
