Как я могла перестать искать? Как я могла предать?
Сюзанну я нашла не в телефонной будке. Однако прежде, чем она нашлась, я пыталась искать ее в весьма неподходящих местах — например, в отношениях с людьми, которым я была не нужна, не говоря уж о моем потенциальном ребенке. Я искала ее во встречах на одну ночь. Я искала ее на сайтах агентств по усыновлению, которые даже не стали бы рассматривать заявку от одинокой молодой женщины без постоянного места работы. Я даже уговорила однокурсника дарить мне флакончик спермы раз в месяц в обмен на угощение в баре и письменное обязательство никогда не предъявлять ему никаких материальных претензий касаемо содержания ребенка, написанное на обороте реферата по истории искусств.
Проблема в том, что жил он в соседнем квартале, и поскольку его отвращала мысль, что я буду разбираться с его спермой в его же ванной, мне приходилось нести флакончик домой, спрятав под футболку, чтобы сперма не замерзла. Наверное, она все-таки замерзала. В любом случае это так и не сработало. Он как-то сказал, что в любое время мы можем попробовать действовать, так сказать, напрямую. Я отказалась. Дело не в том, что он мне не нравился — наоборот, я боялась, что он станет нравиться мне слишком сильно. Я и так излишне к нему прониклась из одного только чувства благодарности.
До тридцати лет я искала свою дочь в череде плохих решений и тупиковых концовок. В итоге я забеременела Сюзанной весьма традиционно. Я влюбилась. Оказывается, все эти шаблонные попсовые песенки не врут. Как бы я ни отстранялась, как бы ни говорила, что это не мой путь, — не помогло. Я работала в галерее, и мне понравилась одна из его работ: нагромождение разноцветных туфель и ботинок. А потом я как-то увидела и автора: он стоял перед этой картиной и спросил моего мнения. Я ответила, что она мне нравится больше всех из-за цветовой гаммы.
— Отлично, — ответил он, — потому что это моя картина.
— Похоже, у тебя много классной обуви.
Он обернулся ко мне и улыбнулся. И я вдруг четко осознала расстояние между нами — не только просвет между звучащими голосами, промежуток из выдыхаемого воздуха, а буквальное расстояние между нашими телами, ногами, ступнями на полу. Я склонила голову, чтобы не смотреть в глаза. На его ногах красовались ярко-голубые «мартенсы». На мне были темно-красные.
— Красивые ботинки.
Мы подняли головы одновременно. Стало ясно, что теперь я поверю во все, что он скажет. В каждое слово. Он сделал полшага назад и сказал: «Ну что, еще увидимся. Если возьмете другие мои картины». Пожал плечами и ушел. На его месте осталась пустота, он удалялся, и я неожиданно для себя двинулась за ним, открыла дверь, за которую он уже вышел, и просто смотрела ему вслед.
Он дошел до угла, вытащил из кармана пальто полосатую шапку и натянул на голову. Походка у него была совершенно мальчишеская — с подскоком, с пританцовыванием. На ум пришло слово «залихватский». Залихватская шапка. Залихватская походка. «Залихватский» — несексуальное слово. Я рассмеялась вслух, а он услышал, обернулся и помахал мне.
Всю следующую неделю я читала его досье, выучила его наизусть, а в процессе постоянно пыталась убедить владельца галереи выставить побольше его работ. Картину с обувью так и не купили, а владелец приезжал всего раз в несколько недель, так что к следующему визиту художника особого успеха я не добилась. Когда я пришла открывать галерею к началу рабочего дня, он уже ждал меня у входа.
Он сказал что-то вроде: «Ну что, не продались мои ботиночки?», а я ответила: «Ты тут какими судьбами?» Он даже не стал делать вид, что пришел к Дональду, владельцу, или что принес новые картины. Он просто сказал:
— Я к тебе. Может быть, сходим куда-нибудь вместе, поужинаем? Познакомимся поближе.
Я не могла выдавить ни слова. Стояла и молча таращилась на него.
— Мое имя ты знаешь, картина же подписана. Я Барни. А ты?..
— Марианна.
— Как романтично. Из обнесенной рвом усадьбы[12].
— Скорее, из болота. Из такой, знаешь, трясины. С затопленного пути. Ну пусть будет обнесенная рвом усадьба, если тебе так больше нравится.
— Ты как насчет позирования?
— В смысле?
— Для портрета. Это твой натуральный цвет? Или с краской для волос осечка вышла?
— Предполагалось, что будет блонд. Блондинистый.
— Может, тебе шляпу носить?
— Залихватскую шляпу? Я даже знаю, где ее взять.
— Залихватскую? Какое раритетное словцо, Марианна из обнесенной рвом усадьбы.
У него в студии обнаружилась уйма разных шляп и шапок. И соломенные шляпы, и расшитые пайетками, и кружевные чепчики. Мне было выдано вязаное подобие тюбетейки. Рисовал он в полном молчании, а я смотрела в сторону. Даже не знаю, как именно он смотрел на меня. Только когда я увидела готовый рисунок, стало ясно, насколько хорошо он меня разглядел.
Мы остановились у определенной черты и не переступали ее. Я упражнялась в недоверии к людям, ухитряясь спать с кем попало, но никогда не придавая этому большого значения. Барни же никому не доверял и потому был предельно сдержан. Он был осторожен. Крайне осторожен. Целый год мы встречались и разговаривали исключительно об изобразительном искусстве, не касаясь других тем. В сети он тоже писал только о работе.
Через десять месяцев он сказал, что у него есть девушка. И все равно я продолжала ему звонить. Я была готова встречаться с ним в кафе, в галереях, где угодно. Приносила почитать свои книги и брала почитать у него. Он даже попытался прочесть «Перл». Такой чести мне еще никто не оказывал. Я решила, что это признак неподдельной заинтересованности. Хотя, возможно, эта заинтересованность относилась к поэзии, а вовсе не ко мне. Он даже процитировал пару отрывков, и с тех пор книга стала звучать для меня его голосом. А еще он вырос недалеко от Зеленой часовни. Настоящей, а не той, что у реки возле нашего дома. Может, он действительно звучал как поэт времен Гавейна.
Не сходились мы только в моей привязанности к воспоминаниям о маме. Он не понимал, почему я так зациклилась. Не любил, когда я говорила о ней. Раздражался, когда я напевала старинные песенки или махала сорокам. Он знал, что это ее привычки. Его собственная мать ушла, когда ему было восемь, но он слышать о ней ничего не хотел. Он знал, что она жива, но не желал ее видеть. Я все расспрашивала о ней. Оказалось, что она живет в Маркет-Дрейтоне со своим вторым супругом и что у них конный клуб. Я сразу же представила, что моя мама живет в часе езды от меня, что так же заправляет за уши седые волосы, и прядь привычно выбивается из пучка, и вокруг глаз расцветают лучистые морщинки, когда она нежно ведет под уздцы лошадь к залитому солнцем загону. В общем, я посмотрела расписание автобусов и предложила ему вместе съездить к матери. Он посмотрел таким взглядом, будто я отвесила ему пощечину, с трудом сглотнул и сказал: «Мы говорим о моей матери. Я ей в восемь лет был не нужен, и сейчас не нужен тем более». Потом он вышел, очень тихо и печально, и когда закрылась дверь, мне почти явно послышался легкий перестук пустых вешалок в шкафу, тридцатилетним эхом вторящий мелодии его утраты.
Ему нравились Эдвард и Джо. В доме, где хозяйство вел мужчина, ему было комфортно. В целом это вполне логично. Не доверял он только мне. Он уже решил для себя, что все женщины либо безумны, либо ненадежны, либо и то и другое. Он внимательно высматривал во мне любые признаки того, что подтвердило бы его подозрения. Чтобы быть с ним, я должна была всего лишь неустанно доказывать, что не похожа на свою мать. Но я-то была похожа. Очень тяжело кого-то любить, когда эти чувства висят на тонкой веревочке постоянно требуемых доказательств.
Мы не так долго были вместе, чтобы начать вести разговоры о совместном будущем, о семье, но с самого начала я только этого и желала. Мечтала об этом. Так страстно хотела, что была готова
