голос. Юрий, обнимая ее, оглянулся на застывших вокруг слуг и крикнул:
– Чего глазеете? Работать!
– В дом веди ее, холодно, – услышал он голос матери, стоявшей в дверях на крыльце.
Но князь Голицын не видел этого. Он гнал коня, нещадно стегая плетью. Пронесся по улицам, едва не наезжая на прохожих, миновал одну улицу, другую, ворота, посад и вскоре выехал из Москвы. Все дальше и дальше уходил он по снежной дороге. Досада и злоба душили его, слезы застилали и жгли очи. Вовремя опомнился, остановил взмыленного коня, когда уже ни Кремля, ни посада было не видать, упал на шею своего жеребца, обнял ее и захохотал безудержно, не в силах остановиться. Когда выплеснул из себя эту великую обиду, стало немного легче. Медленно слез с коня, едва не упав – ноги подкосились, – схватился за седло. Зачерпнув снег, умылся им и выдохнул, закрыв глаза.
«Сегодня же уеду. Сегодня», – пронеслось в его голове. Постояв немного, князь Голицын вновь зачерпнул снега, запихал его себе в рот и, жуя, взмыл в седло.
* * *
В начале декабря в великолукские земли вторглись литовские ратники под командованием самого Андрея Курбского. Ему надлежало ратной службой доказать верность королю и право на дарованные ему земли. На собственные средства собрав вооруженный отряд, князь совершил набег.
Курбского переполнял гнев. Он, конечно, осознавал, какая судьба будет ждать его семью, ежели Ваське Шибанову не удастся спасти их. Ему не удалось, он умер под пытками в застенках Кремля, и теперь беременная супруга Курбского и их маленький сын страдают из-за его поступка.
С тем числом воинов, коим командовал Курбский, он не взял бы ни один город, и это князь тоже осознавал. Он не собирался идти на Москву и спасать свою семью – понимал, что невозможно – ему просто хотелось хоть как-то отомстить Иоанну.
Потому, войдя в земли своей родины, князь велел грабить деревни и монастыри, попадавшиеся по дороге.
Курбский дал разгуляться ратникам вволю. Стенания и плач, крики воинов, блеяние уводимого скота, едкий запах дыма от горящих домов. Зарубленные мужики лежат в окровавленном снегу. Полураздетую молодую девку, едва живую, смеясь, тащат три ратника. Жалобно мычащую корову тянут на веревке, а за ней с плачем бежит, спотыкаясь в снегу, простоволосая баба. Из церквушки литовцы тащат иконы и различные сосуды, скидывают в общую кучу награбленного. Вскоре и над деревянной церковью появился дым и языки пламени.
Стоявший поодаль Курбский бесстрастно глядел на это, восседая на боевом коне. Ни удовлетворения, ни сожаления он не чувствовал и потому сам удивлялся пустоте, что заполнила его душу.
Долго и много грабить Курбскому не дали – вскоре навстречу ему выступил сам Иван Бельский с большим полком, и Курбский, с трудом увозя награбленное, уходил назад, оставляя за собой выжженные дотла деревни, церкви и монастыри. Приходя на пепелище, видя обугленные остатки домов и трупы, Бельский до скрипа сжимал зубы.
– Далеко ушел, не догоним. Далее леса лишь, грабить ему более нечего, – сказал престарелый князь Оболенский, подъехав к коню Бельского.
– Да, надобно вернуться в Великие Луки, – согласно кивнул воевода и поправил на голове свой великолепный сверкающий шлем, – но прежде вели похоронить убитых…
Страшные вести ждали князя, когда вернулся он в Великие Луки. Из Москвы доложили, что царь оставил столицу, взяв весь двор, казну и уехав в Александровскую слободу. Князь подумал поначалу (как, впрочем, и многие), что государь отправился на богомолье в какой-либо дальний монастырь, но смутило одно – Иоанн взял с собой все свои сокровища и казну. Еще ничего не понимая, князь Бельский, полный тревоги, тут же отправился в Москву.
Глава 10
Не бывало доселе такого на русской земле – царь покинул столицу, целое государство просто-напросто лишилось своего правителя. Роптала Москва, горячо обсуждали горожане на улицах это событие.
– А я гляжу – сто возов. Не сто – тыща! И в возах добра навалом. Сундуков драгоценных не счесть! И в крытых санях сам государь с государыней, а за ними войско целое…
– Почто оставил нас государь? Почто Господь так наказал нас? – выли бабы, собираясь у Успенского собора. Над площадью тревожно били колокола.
– Кто ж нас теперича от татар да от Литвы защитит? – крестились седобородые мужики, утирая скупые слезы.
Начавшиеся вскоре сильнейшие метели разогнали люд по домам. Но и в домах молились у икон, бились о пол в поклонах, скорбно молчали всей семьей за столом и плакали. А снег продолжал мести, далее вытянутой руки ничего не видать.
– Дурное знамение сие! – молвили горожане, поддаваясь еще большему страху.
Дума, находясь в полном смятении, не могла заниматься управлением. Молча глядели бояре на пустовавший трон, слыша в тишине палаты завывания зимнего ветра за окнами. И хотели было обвинить друг друга в случившемся, но языки не поворачивались вздорить. И самое главное – никто не осмеливался нарушить воцарившееся меж царем и его подданными молчание, ждали хоть единого слова от государя, не смея более открыть рот.
И государь первым прервал его, но не обратившись к боярам, а написав послание митрополиту. Афанасий тут же велел собраться всем боярам на своем дворе. Знать, сломя голову, спешила на владычный двор и стояла толпой под хлеставшим безжалостно снегом, коим тут же покрылись бороды, шапки и шубы. Тут же стоял и митрополит, в задумчивости опустив очи. Мощный голос дьяка озвучивал писанное в послании, едва перекрикивая гул ветра. Но бояре услышали то, что должны были услышать. Царь досконально припоминал все грехи и измены многих бояр, князей и воевод, о коих, казалось, он давно забыл. Но Иоанн не умел забывать и теперь хлестал этими обвинениями по лицам стоявших на владычном дворе, да побольнее колючего снега. Не забыл Иоанн упомянуть, что как только пытался он воздать по заслугам тому или иному изменнику, то бояре тут же заступались за него, не давая тем самым свершиться справедливому воздаянию. Более всех досталось Шуйским, которые обвинялись в старых грехах – расхищении казны и земель в годы малолетства Иоанна. Все разом взглянули на Александра Борисовича Горбатого как самого старшего представителя рода. Старик слушал молча, исподлобья обратив тяжелый взгляд на дьяка.
Послание оканчивалось словами, что из-за сих грехов и измен, не в силах мириться с этим, царь оставляет трон и отказывается от власти. Чтение оборвалось будто на полуслове, дьяк замолчал, и все тут же словно захлебнулись в наступившей тишине – а дальше-то что? И зашумели бояре, силясь решить меж собой,
