class="subtitle">* * *
Конец июля, около четырех часов дня. Почему здесь так мало скамеек, где можно было бы посидеть, и почти негде укрыться от солнца? Лео смотрит на других заключенных, на своего последнего сокамерника, Г. Л., – третьего с тех пор, как Лео тут. Г. Л. пятьдесят лет, он убил бывшего партнера по бизнесу, нанеся ему двадцать два удара ножом. Это неприметный, образованный человек, который каждое утро варил кофе, пек пироги, он следит за чистотой ногтей, играет в шахматы и как-то сказал Лео: «Я бы мог быть твоим отцом». Мысль об этом долгое время преследует Лео. Он думает, что их поместили в одну камеру – убийцу средних лет и юношу, впервые преступившего закон, – потому, что у них есть что-то общее: оба принадлежат к довольно высоким кругам общества, говорят на одном языке. Остальные тут из очень скромных или неблагополучных семей, с трудом читают, пишут и едва в состоянии выражать свои мысли. Лео не испытывает к Г. Л. никаких теплых чувств. Тот его пугает. У него не бывает посетителей, семья прервала с ним общение, и он пытается создать новую, обнимая Лео за шею и постоянно называя его «сынок». Лео это очень не нравится, но он не решается просить о переводе в другую камеру. Кто знает, как Г. Л. отреагирует.
Сейчас он не отстает от Лео ни на шаг. Болтает без умолку, комментируя вопли с четвертого этажа, где заключенные с нетерпением ждут своей очереди на прогулку. Адская музыка. Если бы только Лео мог ее выключить, нажать на кнопку «Стоп», но единственное, что он может, – закрыть глаза и нюхать свой рукав. В последний раз мать принесла ему белье, которое успокаивающе пахло лавандой, его футболка до сих пор пропитана этим запахом. Если напрячь воображение, можно представить себе фиолетовые поля, раскинувшиеся вокруг его дома.
– Готье!
Он оборачивается: на другом конце двора охранник, стоя за воротами, жестом подзывает его к себе.
– Это из-за таблеток, – негромко говорит один из заключенных. – Ты спалился, приятель.
Лео колеблется, в его голове проносятся мысли о психологе, о матери, о карцере.
– Я ничего не сделал, – говорит он.
Но надзиратель его не слышит, и Лео приходится подойти.
– Ты выходишь, придурок. Для тебя все закончилось.
– Черт! – вырывается у Лео. – Не может быть.
Г. Л. издали смотрит на него.
– Да нет, может. Ну что, жизнь прекрасна? Тебя отпускают, приятель. Вали в канцелярию, заполнишь бумаги, получишь обратно свои вещи, пройдешь последний обыск и к ужину будешь дома.
– Черт, черт! – повторяет Лео, пытаясь выиграть время и успокоить бешено колотящееся сердце.
Он бросает последний взгляд на тюремный двор, на десятки людей, с которыми он жил, среди которых выживал два с половиной месяца (или два века?). Ему хочется сказать, что он их не забудет, попросить прощения у тех, кого бил, но в реальности все иначе. Тюрьма отказывается от него, она извергает из себя так же внезапно, как и проглотила, он должен уйти, свалить, оставить все позади меньше чем за секунду.
– Ну и в чем дело? Если передумал, все можно отменить, – усмехается надзиратель.
И Лео, бросив взгляд на синее небо, наконец улыбается – по-настоящему, черт подери.
* * *
Анна узнает новость в аптеке. Мэтр Хамади звонит ей после обеда: судья подписал постановление об освобождении, Лео скоро выйдет. Ее охватывает пьянящая дрожь. Лео выходит на свободу, но когда – завтра, в выходные, на следующей неделе?
– Прямо сейчас. Он, наверное, уже заполняет бумаги. Вы можете поехать за ним.
Анна вспоминает о стуке в дверь и ворвавшихся в дом людях в черном. Вспоминает, как ждала у здания полиции и в коридорах суда, как ночью ждала, когда наконец получится заснуть, вспоминает иссушенную землю вокруг изолятора, сырость в помещении для родственников заключенных, вспоминает Розалинду, грозу и вино, потоп, трещины, сломанные ветки, она думает о Лео, о Лео, о Лео. Она вновь обретет сына. Отвезет его домой, будет кормить его, ласкать, баловать.
– Сейчас?
– Да, сейчас.
В голове Анны мечутся мысли. Если бы она узнала раньше, то съездила бы за покупками, приготовила бы его любимую еду, проветрила бы комнату, застелила постель и охладила шампанское.
– Думаю, он выйдет через час или два. Но вы должны знать, что это еще не все, – предупреждает мэтр Хамади. – После освобождения он будет находиться под надзором.
И она перечисляет условия: Лео должен будет подтвердить, что снова учится или ищет работу; он обязан посещать психолога; ему запрещено вступать в контакт с пострадавшей стороной; запрещено участвовать в митингах; он обязан немедленно явиться, когда его вызовут в суд, но это будет еще нескоро, следствие идет долго, так что придется набраться терпения.
Анна останавливает ее: все это пустяки, мэтр Хамади, пустяки, мелочи, ведь ее сын возвращается домой! Закончив разговор, она отправляет сообщение Юго, звонит Колин: ей нужно срочно уехать, она забирает Лео, Лео свободен! Колин вздыхает: «Очень рада за вас, что ж, теперь можно выдохнуть». Честно говоря, рада она в основном за себя, начальница наконец успокоится, а то она уже становилась невыносимой со своей подозрительностью, все это уже ни в какие ворота не лезло.
* * *
Адвокат сказала: через час или два, но Анна беспокоится, что Лео выйдет раньше и будет стоять один на солнцепеке, с сумкой и билетом на автобус. Она хочет, чтобы первым человеком, кого увидит Лео, выйдя за порог тюрьмы, была она. И первым, что он почувствует, стали бы ее объятия и поцелуи. Она забегает в булочную, покупает круассан и газировку, прыгает в машину и мчится к изолятору. Она подъезжает в то время, когда женщины расходятся, часы посещений закончились, и Анна чувствует себя неловко, боится, что ее узнают, будут показывать на нее пальцем, станут завидовать, но никому нет дела до нее – до женщины, которая стоит одна в стороне от всех. Она повязывает голову платком, чтобы не получить солнечного удара, и прохаживается взад и вперед, чтобы размять поясницу, предотвратить судороги, то и дело смотрит на часы, разговаривает сама с собой, повторяет как заклинание имя сына. Дверь сотню раз открывается и закрывается, но это не Лео, это все еще не Лео, она начинает паниковать: что, если она неправильно поняла адвоката? Что, если все отменилось? Что, если в последнюю секунду они узнали о ее поступке? В голове роятся предположения, но она не решается перезвонить мэтру Хамади, она ждет уже полтора часа, сгорая и изнемогая от нетерпения, но оно того стоит, о да, потому что вот он, наконец, ее любимый сын. Эмоции отбирают у Анны все силы, лишают твердости, сбивают с ног, вот он, прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки, она не может вымолвить ни слова, она плачет и сердится на себя за то, что плачет, она чувствует себя глупо, но Лео вытирает рукой ее слезы и говорит:
– Мама, у нас все получилось.
Анна Лакур ездит в лицей – сначала на местном автобусе до вокзала, затем сорок минут на поезде до города и снова на автобусе. Она встает в половине шестого утра и редко возвращается раньше девяти вечера, потому что уроки русского – в самом конце учебного дня. Выйдя из дома, она бросается бежать – нужно выкроить несколько минут, чтобы привести себя в порядок, пока родители не видят. На дне сумки спрятаны кисточка для макияжа, зеркальце и косметичка, в которой чего только нет. Все это она украла, ведь карманных денег родители ей не дают. Завернув за угол, Анна расчесывает волосы, красит губы, наносит тени на веки и удлиняет ресницы. А затем смотрится в стекла припаркованной машины, чтобы проверить, все ли получилось.
В новой школе она не очень-то вписалась. В обеденный перерыв ученики собираются в столовой или все вместе отправляются в кафе, а она в одиночестве ест сэндвич с курицей, который мама дает ей с собой. Стоит ей выйти во двор, как страх снова поднимает голову, и бо́льшую часть времени она разглядывает ворота, деревья и двери, пока звонок не избавляет ее от мучений. Двадцати
