просить вашей услуги, передать мне предназначенный мне е. в. к. пр. перстень. Очень сожалею, что болезнь не позволяет мне лично явиться за этим высоким знаком расположения е. в. к искусству. Я не хотел бы доверить этого другим. Вместе с тем прошу известить меня несколькими строками, найдет ли почтенное посольство возможным принять от меня благодарственное письмо к е. в., для передачи такового по назначению.
Б.
Каково же было разочарование и негодование маэстро, когда, открыв футляр, он нашел в нем какой-то красноватый камень в посредственной оправе! Толкам и пересудам не было конца: один из приятелей подозревал, что кольцо подменено в посольстве, другой возмущался недостойным поступком прусского короля, третий убеждал маэстро не отсылать перстня обратно и т. д. А композитор метал гром и молнию, настаивал на возвращении подарка, оцененного всего лишь в 300 флоринов ассигнациями (160 фл. звонкой монетой или 130 рублей), либо на немедленной продаже.
– Оставьте у себя, – увещевал Хольц, – ведь все же это королевский подарок.
– Что! – воскликнул Бетховен, наступая на него и злобно глядя в глаза, – я сам король!.. Вот королевский подарок, – прибавил он, указывая на другой подарок, полученный им из Англии – полное собрание сочинений Генделя.
Так директор канцелярии посольства разделил с Бетховеном Высочайшую благодарность за создание 9-й симфонии, вероятно, не предполагая опасных последствий подмены не только для кошелька, но даже для жизни автора симфоний.
Вторым, более радостным для больного композитора событием была присылка Штумпфом из Лондона к 17 декабря, т. е. ко дню рождения Бетховена, давно желанного полного собрания сочинений Генделя в сорока томах, чтение которых доставило маэстро много светлых минут, каких он не испытывал более в дальнейшем течении роковой болезни; А. М. Z., сообщая публике о таком подарке, прибавила, что заветным желанием Бетховена было обладание этим дорогим изданием, но высокая цена последнего была для маэстро препятствием к приобретению. Та же газета, по желанию композитора, сообщила, за неделю до его смерти, публике о подарке 100 фунт. ст. от лондонской филармонии; это сообщение было сделано по просьбе умиравшего маэстро, как бы бросившего укор своим соотечественникам. По его смерти подарок Штумпфа был куплен Хаслингером и перепродан Мейерберу.
Врачи обещали поднять с постели больного через 3–4 дня после операции, но, видимо, сами не ожидали осложнений: проходят две недели, а скопление воды не прекращается, больной страдает бессонницей и начинает относиться к докторам с недоверием. Стефан Брейнинг, также хворавший в это время, присылает часто своего взрослого сына справиться о здоровье друга и дает некоторые советы, например: «не спать днем, читать что-либо, хотя бы Вальтер Скотта. Г-жа Пахлер-Кошак справляется из Граца о состоянии больного, желает ему скорейшего выздоровления и приглашает к себе, а Иенгер, навестив маэстро, пишет ей, что «больной ведет себя скверно».
– Не волнуйся ради пустяков, – говорит ему брат Иоганн, – это вредно тебе. Старуха-экономка заботится о тебе, ты должен щадить ее, не то она уйдет. Можешь вполне положиться на ее преданность и на уход ее.
Оба врача уверяют, что более не надо операции.
– Герцогу Йоркскому сделали три операции, – как бы утешает больного Шиндлер.
Но Бетховен безутешен, потому что страдания в кишках становятся невыносимы, и, вероятно, профессор Ваврух ошибся в определении болезни, либо его медикаменты, исцелив воспаление легких, вызвали засорение и воспаление кишок; он уже принял до 80 склянок салепа, по 6 унций в каждой, немало винного камня и сахарной воды, однако состояние здоровья с каждым днем становилось хуже и вызвало серьезное опасения всех близких.
«Каждый раз, – говорит молодой Брейнинг, – как я сообщал больному о приходе профессора Вавруха, он отворачивался к стене со словами: “Ах, осел!” Надо было прибегнуть к иному лечению, но какому?»
Шиндлер, явившись поздравить композитора с Новым годом, старается рассеять его опасения относительно незнакомства профессора с организмом больного и относительно чрезмерных расходов по лечению; «мы устроим консилиум, – пишет он, – из врачей, знающих натуру вашу, из Штауденхейма, Браунхофера и Мальфати… Это не будет стоить ни гроша; в этом ручаюсь, так как знаю всех их хорошо… берусь пригласить их… все такого же мнения».
На следующий день, 2 января 1827 года, племянник выехал в Иглау, к месту службы, а 3 января Бетховен, удрученный болезнью и разлукой с племянником, пишет Баху свое последнее желание.
Вена, среда 3-го января 1827.
Почтенный друг!
Объявляю перед своею смертью Карла ван Бетховена, моего любимого племянника, моим единственным полноправным наследником всего моего имущества, состоящего главным образом из 7 банковых акций и того, что окажется в наличности. Если это не соответствует законам, то постарайтесь устроить все сообразно с ними. Назначаю вас куратором и прошу вас вместе с придворным советником Брейнингом, его опекуном, заменить ему отца.
Да хранит вас Бог. Приношу тысячу благодарностей за вашу любовь и дружбу.
Людвиг ван Бетховен.
Непрекращавшиеся мучения больного вызвали вторую операцию, 8 января, причем вытекло десять кружек воды, но облегчение было непродолжительно; удрученное состояние духа под влиянием физических болей довело несчастного до того, что он отказывался видеть даже некоторых своих друзей. Пришлось исполнить желание Шиндлера, взявшегося пригласить трех специалистов на консилиум, хотя осуществление его намерения оказалось не так легко, как он ожидал. Лишь профессор Ваврух навещал больного исправно, доктор же Штауденхейм вообще приходил к нему неохотно, а Мальфати, не забывший оскорблений, полученных им от композитора в 1817 году, ответил Шиндлеру: «Передайте Бетховену, что он, как мастер в области гармонии, должен знать, что я не могу нарушить гармонии в отношениях к моим коллегам». Выслушав этот ответ, маэстро залился горькими слезами, а расстроенный Шиндлер вновь побежал к упрямому врачу, упрашивал, уговаривал, уверял, что маэстро умрет, если Мальфати откажет в своем совете, и склонил его к участию в консилиуме 11 января.
«Да, – рассказывал Шиндлер больному, – я просил М. от вашего имени прийти непременно, не обращая внимания на профессора, который, во–1-х, имел иной взгляд, во–2-х, проявил уже непростительные ошибки. Мальфати сказал: “Мы, врачи, попадаем иногда в отчаянное положение: принуждены игнорировать других, а между тем должны поддерживать с ними добрые отношения. К тому же Бетховен, 12 лет тому назад, пренебрег мною, жестоко оскорбил и т. п…” Но немедленно сам переменил тему разговора, стал подробно расспрашивать о ходе вашей болезни».
Итак, 11 января композитор, с утра взволнованный и с нетерпением ожидавший прихода Мальфати, увидел, наконец, его у своей постели, с восторгом и со слезами обнял его. Внимательно выслушав больного, он предписал ему ежедневно лишь одну кружку пуншевого мороженого, вероятно, исходя из того соображения, что
