к ней, ни к нему: поведение Иоганны могло дурно повлиять на сына, а капризы старика вновь могли внушить ему мысль о самоубийстве или побеге; к тому же преступление юноши требовало наказания, а потому Карла свели в тюрьму. «Кормили меня там плохо, – рассказывал он впоследствии, – не позволяли глядеть в окно; по вечерам не давали свечей; я не мог спать, потому что множество насекомых окружало меня. Я был среди каких-то подозрительных людей и старался быть дальше от них». Мать, узнав об этом, стала ежедневно стучаться к композитору.
– Ведь Карла поместили с каторжниками! Спасите его!.. Выведите из тюрьмы! – твердила она.
– Это не каторжники, – успокаивал ее тут же Брейнинг, принявший на себя звание опекуна юноши, – это люди, арестованные за долги.
Бетховен, со своей стороны, метался с просьбами и, наконец, уговорил духовника выдать полиции свидетельство, освобождающее раскаявшегося преступника от тюремного заключения.
Карл был свободен, но… ему воспретили жить в Вене.
Брат Иоганн, приехавший на несколько дней в Вену, узнав о новых осложнениях в судьбе Карла, обратился к композитору с предложением переехать на время к нему, в Гнейксендорф:
Собери наскоро все, что тебе нужно на это короткое время: завтра, в пять часов утра, я уезжаю, так как еще много работы в поле. Теперь так приятно быть в дороге, деревенская жизнь принесет тебе пользу… Ты не можешь себе представить, какая громадная разница… В имении моем тебе легко будет гулять, так как в десяти шагах поле и живописная местность.
Безвыходное положение Карла склонило маэстро к согласию на приглашение брата; правда, там его ожидало соседство ненавистной второй невестки, но вместе с тем там же он надеялся настоять на составлении братом завещания в пользу племянника. Путники выезжают 7 или 8 октября из Вены, ночуют в Штокерау, рано утром вновь пускаются в путь, а в полдень уже раскладывают свои пожитки в доме Иоганна; по разговорным тетрадям видно, что в пути у них шла непрерывная веселая болтовня о хозяйстве, о погоде, о взятой с собой одежде, словом, о предметах, отвлекавших мысль композитора от всего того, что могло его расстроить. Настроение Бетховена, вызванное этой поездкой, чудными осенними днями и близостью к природе, отмечено в его дневнике словами: «Пользуйся жизнью!»
Жена Иоганна была настолько предупредительна, что немедленно взяла слугу для композитора; этот слуга, Михаил Крен, рассказывал потом, что хозяйка приказала ему вставать очень рано, но «приходилось долго стучать в дверь композитора, прежде чем последний открывал ее. Маэстро вставал обыкновенно в 5–6 часов, садился к столу, отбивал такт руками и ногами, в то же время писал, пел и что-то бормотал. В 7 часов все собирались к завтраку; затем Бетховен спешил в поле, бродил там, кричал, размахивал руками; по временам он медленно прохаживался, потом вдруг останавливался и что-то записывал в тетрадь. В 12 часов подавался обед, после которого он удалялся в свою комнату, где оставался часов до трех. Затем он снова бродил по полям до заката солнца, после чего никогда не выходил. В 7 часов ужинали, потом он уходил к себе, писал до 10 часов и ложился спать».
С братом и его женой маэстро редко беседовал. В течение двух месяцев, проведенных Бетховеном в деревне у брата, он не раз проявлял признаки упадка своих физических и духовных сил. Его странности, давно нам знакомые, становятся настолько резкими, что наводят окружающих на мысль о помешательстве; ноги у него часто отекают, своего слугу он испытывает в честности, как бы случайно оставляя в комнате монеты; назойливо расспрашивает слугу о том, что говорили о нем в доме. Однажды братья посетили деревенского фельдшера Каррера; польщенная приходом помещика, хозяйка уставила стол всевозможными яствами и напитками; случайно она заметила человека, скромно и молча сидевшего на скамейке около печки. Полагая, что это слуга, она наполнила глиняную кружку домашним вином и, подавая композитору, снисходительно прибавила:
– На, выпей и ты.
В другой раз братья были у чиновника Штерца, который очень почтительно отнесся к помещику и его знаменитому брату. По уходе их Штерц спросил своего коллегу, Фукса:
– Как думаете: кто это стоял безучастно у дверей и молча слушал нашу долгую беседу?
– Судя по вашему обращению с ним, это важное лицо; но мне он показался сумасшедшим.
В разговорной тетради этого времени встречаем такие строки племянника: «Ты срамишь себя и меня своим поведением… Никто не думал смеяться… Я только сказал молодому человеку, чтобы он удалил прислугу, потому что знал, какой оборот примет разговор».
Некоторые подробности о жизни композитора у брата, который взял за свое гостеприимство изрядную сумму по расчету 4 флорина в день, встречаем в беседах дяди и племянника, а также в записях невестки и дяди, исписавших не одну страницу в тетрадях композитора. Местами речь идет о невестке, которую дядя презирал, а племянник, исходя из того соображения, что любви все возрасты покорны, перестал считать теткой.
Бетховен. – Она, вероятно, родом из семейства Шнапс; взгляни, – какое сходство.
Карл. – Она из хорошей семьи и была прежде очень богата, но разорилась благодаря несчастным обстоятельствам, кажется, процессам. У нее прекрасный нрав: она не сердится.
Б. – Избави Бог каждого от жизни в угоду маммоне.
К. – Это их дело. Меня не касается.
Б. – Что с тобою? Отчего у тебя грустный вид? Разве мало тебе любви, преданности, хотя и небезупречных?
К. – Ты ошибаешься.
Б. – Тебе не хочется уехать отсюда и я ведь уступил тебе один раз.
К. – Теперь в дороге очень холодно. Да разве я говорил об этом что-либо? Кажется, нет, мне было не до разговоров. Все твои разговоры об интригах не стоят возражении. Пожалуйста, оставь меня, наконец, в покое. Хочешь уехать – отлично; не хочешь – тоже отлично. Прошу тебя только не мучить меня впредь, как обыкновенно, так как придется, быть может, тебе самому раскаиваться, я способен перенести многое, но всему бывает предел… Также напрасно ты обидел сегодня брата; не забывай, что другие – тоже люди. Эти вечные несправедливые упреки! На каком основании ты стал сегодня кричать? Отчего ты не позволяешь мне гулять? Отчего не позволяешь мне идти в свою комнату?.. Не могу же явиться с незажившими ногами… но к тому же чем дольше мы останемся здесь, тем долее будем вместе, так как по приезде в Вену мы должны расстаться.
Иоганн. – Нужно вразумить его; в Кремсе он ежедневно оставался в бильярдной до двух часов; когда же надо было погулять с тобою полчаса, он находил, что это много.
Жена Иоганна. – Не беспокойтесь:
