спросила бабушка. — Или все еще сомневаешься?
— Мне ничего не стоит сказать, что я верую, — отвечал я. — Но, по правде говоря, я и сам не знаю. Конечно, я хочу быть христианином.
— Ну так смотри мне, веруй как следует, — сказала бабушка. — А теперь иди, займись своим делом.
Дело у меня было довольно странное и, я бы даже сказал, невероятное.
Я пел в хоре мальчиков в пресвитерианской церкви на Туларе-стрит. За это я получал доллар в неделю от одной престарелой христианской леди, по фамилии Балэйфол, которая жила в строгости и уединении в маленьком, заросшем плющом домике рядом с домом, где жил мой друг Пандро Колхазьян.
Этот мальчик, как и я, был боек на язык. Иначе говоря, мы изрядно чертыхались и богохульствовали — конечно, по неведению — и причиняли этим мисс или миссис Балэйфол столько горя, что она решила спасти нас, пока не поздно. Против спасения мне лично возражать не приходилось.
Мисс Балэйфол (отныне я буду называть ее мисс, так как в то время, когда мы познакомились, она была, несомненно, одинокой, и я не знаю наверное, была ли она когда-нибудь замужем, думала ли вообще о замужестве и была ли когда-нибудь влюблена — в более раннем возрасте, разумеется, и, конечно, в какого-нибудь негодяя, который не принимал этого дела всерьез), — мисс Балэйфол, говорю я, была женщиной образованной, читала стихи Роберта Браунинга и других поэтов и отличалась большой чувствительностью, так что, выйдя однажды на крылечко послушать, как мы разговариваем, не могла долго выдержать и воскликнула: «Мальчики, мальчики! Не произносите богомерзких слов!»
Пандро Колхазьян был как будто совсем неотесанный малый, но умел произвести впечатление очень вежливого и внимательного, за это-то я его и любил.
— Хорошо, мисс Балэйфум, — сказал он.
— Балэйфол, — поправила его леди. — Пожалуйста, подойдите ко мне. Оба.
Мы подошли к мисс Балэйфол и спросили, что ей нужно.
— Что вам угодно, мисс Балэйфум? — спросил Пандро.
Мисс Балэйфол сунула руку в карман пальто, вытащила пачку книжечек и, не глядя, протянула каждому из нас по одной. Моя книжечка называлась «Искупление, история одного пьяницы», а книжечка Пандро — «Обретенный покой, история одного пьяницы».
— Что с этим делать? — спросил Пандро.
— Я хочу, мальчики, чтобы вы прочли эти книжки и постарались исправиться, — сказала мисс Балэйфол. — Я хочу, чтобы вы перестали богохульствовать.
— Здесь ничего не говорится о богохульстве, — сказал Пандро.
— В этих книжках содержится хороший урок для каждого из вас, — сказала леди. — Прочтите их и больше не богохульствуйте.
— Хорошо, мэм, — сказал я. — Это все?
— Еще одна вещь, — сказала мисс Балэйфол. — Хотела бы я знать, не можете ли вы, мальчики, помочь мне передвинуть фисгармонию из столовой в гостиную.
— Разумеется, мисс Балэйфум, — сказал Пандро. — Когда вам угодно.
И вот мы вошли к ней в дом и, пока она поучала нас, как взяться за дело, чтобы не сломать инструмента и не поцарапаться самим, передвинули его полегоньку из столовой в гостиную.
— Так вот, прочтите эти книжки, — сказала мисс Балэйфол.
— Хорошо, — сказал Пандро. — Это все?
— Вот что, — сказала леди. — Мне хочется, чтобы вы спели, а я поиграю вам на фисгармонии.
— Я не умею петь, мисс Балэйфум, — сказал Пандро.
— Вздор, — сказала леди. — Конечно, умеете, Педро.
— Пандро, а не Педро, — сказал Пандро. — Педро зовут моего кузена.
На самом деле имя Пандро было Па́нтало, что по-армянски значит: штаны, панталоны. Когда Пантало поступил в школу, учительнице, видимо, не понравилось это имя, и она записала в свой список «Пандро». А кузена Пандро звали Бедрос, с мягким «б». В школе его переиначили в Педро. Разумеется, все было в полном порядке, и никто от этого не пострадал.
Не отвечая Пандро, почтенная леди уселась на табуретку, поставила ноги на педали инструмента и, не дав нам никаких указаний, заиграла какую-то песню, тягучую, скучную, — очевидно, религиозную. Потом она запела. Тут Пандро шепотом произнес весьма нечестивое, чтобы не сказать непристойное, слово, которого мисс Балэйфол, к счастью, не услышала.
Голос мисс Балэйфол был, как говорится, невыразителен. Педали своим скрипом заглушали пение, тоны фисгармонии были не совсем чистые, но, несмотря на все это, можно было понять, что голос мисс Балэйфол не был чарующим.
— «Галилея, Галилея», — пела она.
Она обернулась к нам, кивнула и сказала:
— Пойте, мальчики, пойте.
Мы не знали ни слов, ни мелодии, но простая вежливость требовала, чтобы мы честно попробовали, что мы и сделали, стараясь по возможности следовать музыке, исходившей из фисгармонии, и возвышенным словам, исходившим из мисс Балэйфол.
— «Он грозой повелевал, усмиряя бурный вал», — пела она.
Всего мы попытались спеть три песни. После каждой из них Пандро говорил:
— Благодарю вас, мисс Балэйфум. Можно теперь идти?
Наконец она встала из-за инструмента и сказала:
— Я уверена, что это пойдет вам на пользу. Если дурные приятели будут звать вас выпить, отвратитесь от них.
— Мы отвратимся, мисс Балэйфум, — сказал Пандро. — Правда, Арам?
— Я лично отвращусь, — сказал я.
— Я тоже, — сказал Пандро. — Можно теперь идти?
— Прочтите книжки, — сказала она. — Еще не поздно.
— Мы прочтем, — сказал Пандро. — Как только выберем свободное время.
Мы покинули дом почтенной леди, вернулись во двор перед домом Пандро и стали читать ее книжки. Не успели мы прочесть и половину, как леди вышла на крыльцо и очень громким и возбужденным голосом сказала:
— Кто из вас это был?
— Кто из нас что? — спросил Пандро.
— Кто из вас пел? — сказала мисс Балэйфол.
— Мы оба пели, — сказал я.
— Нет, — сказала мисс Балэйфол. — Только один из вас пел. У одного из вас превосходный христианский голос.
— Не у меня, — сказал Пандро.
— Это ты, — сказала мисс Балэйфол, обращаясь ко мне. — Это был ты, Юджин.
— Арам, а не Юджин, — возразил я. — Нет, едва ли у меня такой голос.
— Мальчики, идите сюда, — сказала мисс Балэйфол.
— Кто из нас? — спросил Пандро.
— Оба, — сказала леди.
Когда мы опять очутились у нее в доме и мисс
