может быть, этого не находят.
Ох, и надоело же мне это: ничем его не проймешь!
— Хорошо, — говорю. — Завтра я буду любезнее.
— Вот это уже лучше, — сказал мистер Деррингер. — А теперь я тебя накажу.
Он протянул руку к нижнему ящику стола, где лежал его ремень.
— Ну нет, — говорю. — Если вы меня накажете, я не буду любезнее.
— А как же быть с сегодняшними стихами? — сказал мистер Деррингер. — За них-то я должен тебя наказать. Ну, а завтра посмотрим.
— Нет, — говорю, — номер не пройдет.
— Ну хорошо, — говорит мистер Деррингер. — Только смотри — будь полюбезнее.
— Ладно, постараюсь, — говорю. — Можно теперь идти?
— Да, да, — сказал он. — Я подумаю.
Я направился к выходу.
— Погоди-ка минутку, — сказал мистер Деррингер. — Каждый поймет, что тут дело нечисто, если не будет слышно, как ты ревешь. Зайди-ка обратно да пореви как следует, а потом ступай себе с миром.
— Реветь? — сказал я. — Как же мне реветь, когда меня не трогают?
— А ты постарайся, — сказал мистер Деррингер. — Просто вопи погромче, как будто тебе очень больно. У тебя это выйдет.
— Вот уж не знаю, — говорю я.
— Я буду бить ремнем вот по этому стулу, а ты реви, — сказал мистер Деррингер. — Десять раз подряд.
— Думаете, сойдет? — говорю.
— Конечно, сойдет, — сказал он. — Валяй.
Мистер Деррингер стал бить ремнем по стулу, а я постарался зареветь, как накануне, но это вышло не очень-то естественно. Звук получился какой-то фальшивый.
Мы были увлечены этим делом, как вдруг в кабинет вошла мисс Дафни собственной персоной. А мы ее сразу не заметили из-за шума.
На десятом ударе я обернулся к мистеру Деррингеру и сказал:
— Стоп, уже десять.
И тут я увидел мисс Дафни. Она стояла ошеломленная, с разинутым ртом.
— Еще немножко, сынок, — сказал мистер Деррингер. — Для полного веса.
Я не успел его предупредить, что вошла мисс Дафни, и он опять принялся хлестать стул, а я заревел, как прежде.
Такая гадость!
Тут мисс Дафни кашлянула, мистер Деррингер обернулся и узрел ее, свою возлюбленную.
Она молчала. Она потеряла язык. Мистер Деррингер улыбнулся. Он был очень смущен и стал размахивать ремнем безо всякого толка.
— Я наказываю мальчика, — сказал он.
— Понимаю, — сказала мисс Дафни.
Но она не понимала. Во всяком случае, не вполне.
— Я не потерплю среди учеников нашей школы нахалов, — сказал мистер Деррингер.
Он был безумно в нее влюблен. Размахивая ремнем, он пытался хоть как-нибудь поднять себя в ее глазах. Однако мисс Дафни совсем не оценила такой формы наказания, когда вместо мальчишки секут стул и мальчишка при этом ревет, — значит, они оба, и мужчина и мальчик, просто издеваются над правосудием и над ее преданной любовью! Она кинула на директора весьма ядовитый взгляд.
— О! — сказал мистер Деррингер. — Вы хотите сказать, я бил стул? Но это мы только репетировали, правда, сынок?
— Нет, неправда, — сказал я.
Мисс Дафни, разъяренная, повернулась и исчезла, а мистер Деррингер опустился на стул.
— Смотри-ка, что ты наделал, — сказал он.
— А что же, — говорю, — если вы собираетесь завести с ней роман, — на здоровье, пожалуйста, но меня в это дело не вмешивайте.
— Да, — сказал мистер Деррингер, — вот оно как, ничего не поделаешь.
Он совсем приуныл.
— Ладно, — добавил он, — ступай в класс.
— Только я хочу, чтобы вы знали, что я не писал этих стихов, — сказал я.
— Какое это имеет значение? — проговорил мистер Деррингер.
— Я думал, вам, может быть, интересно.
— Все равно слишком поздно, — сказал он. — Теперь она больше не станет мной восхищаться.
— А почему бы вам самому не написать ей стихи? — спросил я.
— Я не умею писать стихи, — сказал мистер Деррингер.
— Ну, тогда, — говорю, — попробуйте как-нибудь иначе.
Когда я вернулся в класс, мисс Дафни была со мной очень вежлива. Я с ней тоже. Она знала, что я все знаю, и понимала, что со мной шутки плохи: ведь я мог либо расстроить ее роман, либо сделать так, что она выйдет замуж за директора, так что она была очень приветлива.
Через две недели занятия кончились, а после каникул мисс Дафни в школе больше не появлялась. То ли мистер Деррингер не написал ей стихов, а если и написал, то плохие; то ли он не сказал ей, что любит ее, или если сказал, то она отнеслась к этому безразлично; а то, может быть, он сделал ей предложение, но она ему отказала, потому что я все про них знал, и вот она перешла в другую школу, чтобы исцелить свое разбитое сердце.
Что-нибудь в этом роде.
Прелюбопытная вещь в нашей стране — эта легкость, с которой мои добрые соотечественники переходят из одного вероисповедания в другое или, не исповедуя никакой определенной религии, принимают первую попавшуюся, от чего им не делается ни хуже, ни лучше и остаются они в полном неведении.
Вот я, например, родился католиком, но не был крещен до тринадцати лет. Это ужасно раздражало священника, и он спрашивал моих родичей, да в своем ли они уме, наконец; на что мои родичи отвечали: «А нас тут и не было».
— Тринадцать лет и не крещен! — восклицал священник. — Ну что вы за люди после этого?
— Мы, — отвечал дядя Мелик, — большей частью земледельцы, хотя среди нас попадаются и люди весьма выдающиеся.
Дело совершилось в субботу после полудня. Все заняло не больше пяти минут, и как я ни старался, а после крещения не чувствовал в себе никакой перемены.
— Ну, — сказала бабушка, — теперь ты крещеный. Как тебе, лучше стало?
Надо сказать, что еще за несколько месяцев до крещения я стал чувствовать себя поумневшим, и бабушка заподозрила, не заболел ли я какой-нибудь таинственной болезнью и не повредился ли разумом.
— Кажется, я чувствую себя по-прежнему, — сказал я.
— Веруешь ты теперь? —
