Балэйфол уселась за фисгармонию, Пандро сказал:
— Я не хочу петь. Мне не нравится.
— Пой ты, — сказала мне леди.
Я запел.
Мисс Балэйфол вскочила на ноги.
— Это ты, — сказала она. — Ты должен петь в церкви.
— Не буду, — сказал я.
— Не богохульствуй, — сказала она.
— Я не богохульствую, — сказал я. — И по гроб жизни обещаю не богохульствовать, но в церкви петь я не стану.
— Голос у тебя — самый христианский из всех, какие я слышала, — сказала мисс Балэйфол.
— Нет, не самый, — ответил я.
— Нет, самый, — сказала она.
— Все равно я петь не буду, — сказал я.
— Ты должен, должен, — повторяла она.
— Благодарю вас, мисс Балэйфол, — сказал Пандро. — Нам можно идти? Он не хочет петь в церкви.
— Он должен, должен, — настаивала леди.
— Зачем? — сказал Пандро.
— Для спасения души, — сказала леди.
Тут Пандро опять прошептал нечестивое слово.
— Скажи-ка, — обратилась ко мне леди. — Как тебя зовут?
Я сказал.
— Ты, конечно, христианин? — спросила она.
— Наверное.
— Пресвитерианин, конечно?
— На этот счет не знаю.
— Пресвитерианин, — сказала леди. — Конечно, пресвитерианин. Я хочу, чтобы ты пел в пресвитерианской церкви на Туларе-стрит, в хоре отроков, в будущее воскресенье.
— Зачем? — спросил опять Пандро.
— Нам нужны голоса, — объяснила леди. — Нам нужны юные голоса. Нам нужны певчие. Он должен петь в будущее воскресенье.
— Я не люблю петь, — сказал я. — И не люблю ходить в церковь.
— Мальчики, сядьте, — сказала мисс Балэйфол. — Мне нужно с вами поговорить.
Мы сели. Мисс Балэйфол говорила по крайней мере полчаса.
Мы не поверили ни одному ее слову, хотя из учтивости отвечали на все ее вопросы так, как ей этого, видимо, хотелось. Но когда она предложила постоять на коленях рядом с ней, пока она будет молиться, мы отказались. Мисс Балэйфол старалась убедить нас и так и сяк, но мы не хотели. Пандро сказал, что мы согласны иногда передвигать ей фисгармонию или что-нибудь в этом роде, но на колени становиться не будем.
— Ну, — сказала мисс Балэйфол, — так, может быть, вы закроете глаза?
— Зачем? — сказал Пандро.
— Это так принято — закрывать глаза, когда кто-нибудь молится, — сказала мисс Балэйфол.
— А кто молится? — спросил Пандро.
— Пока никто, — сказала мисс Балэйфол. — Но если вы обещаете закрыть глаза, я помолюсь, только вы должны обещать, что закроете.
— О чем вы хотите молиться? — спросил Пандро.
— Я помолюсь за вас, мальчики, — сказала она.
— Зачем? — спросил Пандро.
— Коротенькая молитва не причинит вам вреда, — сказала мисс Балэйфол. — Будьте добры, закройте глаза.
— О! Пожалуйста, — сказал Пандро.
Мы закрыли глаза, и мисс Балэйфол стала молиться.
Молитва оказалась не такой уж коротенькой.
— Аминь, — сказала леди. — Ну, мальчики, вы чувствуете себя теперь лучше?
Говоря по правде, лучше мы себя отнюдь не чувствовали.
— Да, конечно, — сказал Пандро. — Можно нам теперь идти, мисс Балэйфум? В любое время, когда вам понадобится передвинуть фисгармонию, мы к вашим услугам.
— Пой от всей души, — сказала мне мисс Балэйфол, — и отвращайся от дурных приятелей, которые зовут тебя выпить.
— Хорошо, мэм, — сказал я.
— Ты знаешь, где эта церковь? — добавила она.
— Какая церковь?
— Пресвитерианская церковь на Туларе-стрит.
— Знаю.
— Мистер Шервин будет тебя ждать в воскресенье утром, в девять тридцать, — сказала она.
Тут я почувствовал, что окончательно попался.
В воскресенье Пандро пошел в церковь со мной, но петь в хоре мальчиков отказался. Он сел в заднем ряду, слушал и наблюдал. Что до меня, то я пел, но никогда еще не чувствовал себя таким несчастным.
— Больше я сюда не пойду, — сказал я Пандро, когда все кончилось.
В следующее воскресенье я, конечно, не явился, но это не помогло. Мисс Балэйфол снова заманила нас к себе, играла на фисгармонии, пела сама и заставляла петь нас, молилась и явно была намерена удержать меня в хоре мальчиков во что бы то ни стало. Я отказался наотрез, и мисс Балэйфол решила поставить дело на более мирскую основу.
— У тебя на редкость христианский голос, — объяснила она. — Голос, в котором нуждается церковь. Ты в душе глубоко религиозен, хотя и не сознаешь этого. Я тебя очень прошу петь по воскресеньям для меня. Я буду тебе платить.
— Сколько? — спросил Пандро.
— Пятьдесят центов, — сказала мисс Балэйфол.
Обычно мальчики пели четыре — пять псалмов. Это занимало каких-нибудь полчаса, но нужно было просидеть еще час, пока священник говорил проповедь. Короче говоря, это стоило дороже,
Поэтому я промолчал.
— Семьдесят пять центов, — предложила мисс Балэйфол.
Воздух в церкви был спертый, священник ужасно нудный, словом — тощища смертная.
— Доллар, — сказала мисс Балэйфол. — И ни цента больше.
— Накиньте до доллара с четвертью, — предложил Пандро.
— Доллар, и ни цента больше, — сказала леди.
— У него самый лучший голос во всем хоре, — сказал Пандро. — Один доллар? За такой замечательный голос дадут два в любой церкви.
— Я назвала свои условия, — сказала мисс Балэйфол.
— Есть и другие вероисповедания, — заметил Пандро.
Это вывело почтенную леди из себя.
— Его голос, — сказала она резко, — голос христианский и, более того, пресвитерианский.
— Баптисты были бы рады заполучить такой голос за два доллара, — сказал Пандро.
— Баптисты! — воскликнула мисс Балэйфол чуть ли не с презрением.
— Они ничем не хуже пресвитериан, — возразил Пандро.
— Один доллар, — сказала мисс Балэйфол. — Один доллар и твоя фамилия в программе.
— Я не люблю петь, мисс Балэйфол, — сказал я.
— Нет, любишь, — возразила она. — Это тебе так только кажется, что не любишь. Если бы ты мог видеть свое лицо, когда поешь... Да ну, что там...
— У него голос ангельский, — сказал Пандро.
— Вот я тебе дам как следует, — сказал я Пандро по-армянски.
— Это не какой-нибудь там долларовый голосишко, — сказал Пандро.
— Ладно, ребята,
