Секундочку, сэр.
Я присел на корточки рядом с носилками и дотронулся пальцами до основания черепа.
— Здесь лучше не задерживаться, — произнес Тёрло. — Пойдемте.
— Он вовсе не утонул. Глядите.
Сзади на шее, у основания черепа, я обнаружил рану. Мужчину убили ножом, и лезвие вошло в мозг снизу вверх. Если кровь и была, ее смыло водой.
— У вас зоркий глаз, сэр, — заметил Тёрло. — А теперь идемте, да поскорее.
Убийца явно знал свое дело, рассудил я, и он воспользовался тем же методом, что и человек, расправившийся с Лейном. И опять связанные большие пальцы. Я заметил кое-что еще — ряд из четырех булавок, воткнутых в воротник камзола так глубоко, что видны были только головки.
Тёрло глядел на толпу. Наконец терпение у него лопнуло.
— Оставайтесь здесь сколько хотите, сэр, на свой страх и риск. Вы двое, возьмитесь за дроги спереди, а остальные — сзади. Мы спускаемся на пристань.
Пока мы переходили через мост, шли к пристани и грузили носилки на баржу, никто не произнес ни слова. Зеваки держались в стороне. Как только мы пересекли мост, они по одному отстали.
Мы с Тёрло сели на корме под навесом.
— Прошу прощения, сэр, — проговорил он. — Но когда собирается толпа, наступает момент, после которого надо уходить, иначе дело кончится дракой.
— Вы правы, — согласился я. — Нет смысла с ними препираться. — Гребцы вывели баржу из гавани. — Жаль, что мы не знаем, кто он, — продолжил я. — Наверняка у него здесь есть знакомые.
— Очень даже знаем.
Солдаты с носилками разворачивались, и баржа чуть качнулась.
— Как так?
— Все написано у меня в отчете, — произнес Тёрло с таким видом, будто я виноват в том, что мне этот документ не показывали. — В Библии указано имя. Чернила расплылись, но буквы разобрать можно: Джеремайя Снейд.
Снейд. Фамилия показалась мне смутно знакомой, причем искать следовало где-то среди моих детских воспоминаний.
— О связанных пальцах вы тоже упомянули в отчете? — вдруг насторожившись, спросил я.
— Ну разумеется.
— Кому вы доложили о трупе?
— Своему капитану. А потом меня вызвал господин Уильямсон.
Глава 15
К тому времени как я вернулся в Челси, в нашу комнату на ферме Ральстонов, уже стемнело. Ночи постепенно удлинялись, и неудобства жизни вдали от Лондона становились все более ощутимы. На дорогах опасно. После наступления темноты лодочники не решаются заплывать так далеко вверх по течению. А те, что посмелее, требуют соответствующей платы за свою храбрость.
Бо́льшая часть дня ушла на то, чтобы доставить тело в Уайтхолл и поместить его в подвале Скотленд-Ярда. Будь Уильямсон на месте, когда наша баржа причалила возле Уайтхолла, мы бы управились раза в два быстрее.
В Челси отец дремал у кухонного очага.
Госпожа Ральстон кивнула в его сторону:
— Он сегодня не в себе.
Я пожал плечами. Батюшка уже больше пяти лет как не в себе.
— Только посмотрите, как он дергается. Вдобавок весь день трещал без умолку как сорока.
— Он стар, госпожа. Без сомнения, нас когда-нибудь постигнет та же судьба. Если нам повезет дожить до его лет.
— Некоторое время назад он плакал. Господин Ральстон говорит, у него из-за этих рыданий даже аппетит пропал.
— Печально слышать, — произнес я.
— А еще он все рассказывал о том, как шел в Уайтхолл вместе с вами. Говорил, это было зимой, когда Темза замерзла.
«О нет, — пронеслось у меня в голове. — Только не это».
— Кто-то плакал навзрыд, говорил старик, и от этого вы тоже расплакались.
«Да, — подумал я. — Этого дня мне не забыть». Я будто снова стал ребенком. Отец вел меня за руку, и мы шли к Уайтхоллу. Серое небо казалось пятнистым, будто кусок залежалого мяса на прилавке у мясника. Было тихо — помню только жалобные крики чаек, звуки шагов, позвякивание сбруи и низкие рокочущие голоса, напоминавшие далекие раскаты грома.
— И все это время старик прямо-таки захлебывался от рыданий, — продолжила госпожа Ральстон. — В приличном доме подобные вещи создают определенные неудобства.
Мне захотелось ответить: «В этой истории приятного мало, и ничего удивительного, что она до сих пор причиняет людям неудобства».
Уайтхолл охраняло много солдат — и конных, и пеших. Чем ближе мы подходили ко дворцу, тем плотнее становился людской поток. Но это была не веселая толпа горожан в праздничный день, и не шумная, буйная компания крушивших все вокруг подмастерьев, и даже не серьезная паства, слушавшая проповедника.
А госпожа Ральстон в своем праведном гневе распалялась все сильнее и сильнее:
— Вот что я вам скажу, сэр: терпение моего мужа иссякло. Именно так он мне и заявил. Порядочность порядочностью, но он всего лишь человек из плоти и крови, и всему есть предел. — Хозяйка фыркнула. — Особенно учитывая, что старик — не его плоть и кровь.
Я понимал, что в подобных ситуациях госпожа Ральстон всего лишь прикрывается мнением господина Ральстона.
Я заметил:
— Обычно батюшка ведет себя смирно. Сейчас я отведу его наверх.
Но госпожа Ральстон еще не договорила. Она отвела меня в сторону от очага:
— Днем он молился вслух прямо посреди сада. С непокрытой головой, без верхней одежды. А ведь шел дождь.
— Порой отцу изменяет разум. Однако его причуды безобидны.
— Не уверена. — Госпожа Ральстон заговорила еще тише: — И если бы ваш батюшка только молился! Старик говорил такое, что впору было бы обвинить его в государственной измене. В моем доме вольнодумных речей не потерплю. Сами знаете, как быстро расходится молва. Жаль с вами расставаться, но господин Ральстон говорит: если так и дальше пойдет, придется вам обоим поискать себе другое жилье.
Хозяйка вовсе ни о чем не жалела. Скорее всего, она лишь искала предлога избавиться от нас. После Пожара даже на таком расстоянии от Лондона трудно найти крышу над головой, а значит, с нового жильца можно будет брать подороже.
Я разбудил отца, вывел его из дома, чтобы он справил нужду, а затем помог батюшке подняться по крутой лестнице в нашу общую комнату.
Движение и свежий воздух на некоторое время взбодрили старика.
— Вавилон, — бормотал он, карабкаясь вверх и тяжело опираясь на перила. На каждой ступеньке он произносил новое название: — Персия, Греция, Рим.
— Да, отец. — Мне и раньше часто приходилось слышать эти слова. — Помолчите, а то запыхаетесь.
— И вот наконец
