class="p1">столицей всея! В стольный день, мясопустный
не ешь нынче курицу в мятном рассоле,
не ешь нынче зайца в свекольном растворе,
не ешь ты баранину вкупе с капустой.
Рожай, Русь, князь Игоря – Рюрика сына,
на Ольге жени его! Как же красивы
князья на Руси! Боже, как все красивы:
усы, борода, в небе острые шпили.
Но Игоря зверски древляне убили…
А в Искоростень голубь, сойка вернулись,
на лапках огни, как берёзовый улей
пылали! И всем мщеньям – мщенье сверкало:
сожжён город был не людьми, не волками,
а птицами. Вот уж любовь, вот уж страсти!
На мщения Ольга княжна была мастер.
А Киев что? Маленькая деревушка,
она непокорна, сурьмна, непослушна,
дома деревянные, церковок главы.
Мне помнится Киев Печорскою лавой.
А после Владимира тоже столица,
куда же князьям во престолы садиться?
Семьсот пятьдесят вёрст супротив Батыя:
а вот и Москва, бережища крутые,
столица Руси,
а теперь всей России.
Такая любовь. И дороги такие.
К холму припадаю, высокий он, в глине.
Кто там, под землёй? По чьему иду телу?
На чьих я крестцах, позвоночниках, спинах,
на чьих животах, на груди исполинной?
Ветра отпоют и постели постелют,
неся впереди свой живот, весь в прожилках
из трав, из суглинка да из иван-чая.
Такая любовь. И бескрайность такая!
Что хочется крикнуть им: вот вечно жить бы!
Сижу.
Закурить бы. Но я некурящая.
Сижу. Мне сто грамм бы. Но, нет, я не пьющая.
Внизу подо мною схоронены пращуры.
Красивые самые. Самые лучшие.
***
Нынче спою тебе работу и безработицу.
Нынче станцую тебе один из своих смертных танцев…
В девяносто девятом пришлось мне уволиться.
Да, конечно, могла бы тогда я остаться.
Я могла бы остаться сурдо-переводчицей.
Но поехала дальше учиться в Москву я.
Вот бывает нельзя. Но, когда очень хочется,
то бросаешь ты всё так, как я подчистую.
Двое маленьких деток теперь под приглядом
тётки, мужа, свекрови.
А маме – учиться
в институт на Тверской. Дождик на Баррикадной.
У меня дождь весь день. Вырвать как мне столицу
и как вырвать тот день из груди беспощадно?
Приходилось работать. Работа – не волк вам
тот, что серый-пресерый, что самый-пресамый.
Кем работала я? Как сбегала с уроков?
Продавщицей, ходячей под снегом рекламой.
Вот была бы Цветаевой, посудомойкой
попросилась бы я в ЦДЛ, столь великой,
столь прекрасной, чудесной в своей паранойе,
столь волшебной и сказочною горемыкой!
Но берут мыть посуду иных. Сопричастных!
…Не могу рук разъять, с плеч убрать я столетья!
Не могу я из горла крик выдрать! Качаться
между пряником и социальною сетью.
Член Союза писателей! Денег не платят!
И союз – не работа, а – взносы по тыще!
Да, работа не волк. Но она меня рыщет,
хоть уборщицей, а хоть рантье. В результате:
мои книги стихи мои,
если конкретней
вырывают кусок мой из горла последний!
(За стихи, вообще, ни за что денег нету!
Гонораров тем более. В прошлом всё это.)
Есть, конечно же, гранты один на сто тысяч –
лучше посудомойкой отныне и лично!
Чтоб воскликнуть: поэма, о песнь моя, лебедь,
ты закончена! Можно хоть в петлю, хоть в небо!
Можно хоть мне в груз двести иль в груз сто на двадцать,
но цыганкой по соцсетям – не побираться!
Мыть посуду? Пожалуйста, хоть в ЦДЛ-е.
Бить посуду? Пожалуйста, страстно и жадно!
Я, как волк, так привыкла всегда быть в прицеле,
я же знала на что я иду безвозвратно!
***
Соборность – собор, сборность – собрание,
соборность есть то, что я внутренне чувствую.
То, как распростёрла к тебе свои длани я,
одними устами кричу, как стоустая!
Я древо своё охраняю мне данное,
листок его каждый без сна и без устали.
Соборность – дозорность. Не клюй очи сини мне
и в хрупкие кости гвоздей бить не надобно!
Приглядываю за своею Россиею,
как верующий в храме утром полпятого.
Мой род – землепашец, все деды пахали,
мой род – работяга, трудяга, солдатский.
И древо моё не приемлет окраски
иной, кроме правды и в Книге он красной
из меди, сребра, из руды, злата, стали.
Соборность, как связь между миром усопших
и миром живых, я веду перекличку!
Отец – кавалер орденов, если б дожил
до нашего времени, чтобы в шашлычке,
кого бы ругали они с мужиками?
А после бы «Волгу» чинил, как яичко
она бы сияла. А мне:
– Иди к маме! –
он бросил сурово бы. Это – соборность,
когда я сажусь рядом. Мама – большая!
Я – внучка героя.
Я – дочка героя.
Я связь между космосом, между землёю.
Решаю не я. Вся соборность решает.
Не вещь, не еда,
не питьё, а огромность –
сурова, колюча, огниста соборность!
Надмирна. И мирна. Как поле с пшеницей.
Не жалко – внедриться, убиться, разбиться,
как Чеховский сад, что подрублен под корень
и выросший снова ещё непокорней.
Соборность, как Сын, что пред Пасхой распятый,
как родич от горя к нему распростёртый!
Как русский совок, колорадо и вата
упёртый!
Что, суки, стреляют? Послушай, послушай,
душа моя рвёт из разреза халата.
Ты видел большую соборную душу?
Не струшу, не струшу, не выдам собрата!
Соборность, как будто твоя непокорность,
хочу я поднять эту землю, и баста!
Пока не очищу от грязи и сора,
не стану я в небо своё возвращаться.
***
…руки пахнут мои соляркой, бензином, тире – распятием!
Мы, русские, виноваты за то, что всем хочется греться.
Нашей нефтью сгорающей, двигающей! Непорочным зачатием
пахнущая, так ядро пахнет, сердце!
Так ещё пахнут краски на иконе Богородицы,
если близко-близко подходишь, каешься, причитаешь.
Мы, русские, виноваты за то, что, как водится,
не вышли лицом. Вышли – ликом смертельно, без края.
А ещё за то, что всем хочется кушать
с маслом, с мёдом, икрою, с паштетом и салом.
Моя родина! Милая, самая лучшая,
да, в тебе этой нефти, подумай, ни конца, ни начала!
Да, в тебе этой чёрной, как схима монаха,
да в тебе этой рыжей, как балаган, как Петрушки рубаха,
бирюзовой, как в луже из-под мотора машины,
нефть моя чёрная, иссини-синяя!
А мой дед находился, как раз за Байкалом.
А мой муж в «Транснефти» зарабатывал деньги.
Я на них – нефте-рублики – книжки тогда выпускала
мои первые оды, поэмы, элегии!
Нефть, нефть русская кровь наша, жгуче раскосая,
лью в бак бензин, чтобы степь
