под колёсами,
чтобы горы, чтоб реки, моря атлантидовы.
Не таите вы злобы, исчадий, обиды ли…
У нас нефти, как божьего, вечного страстного
много множества! Словно бы солнышка ясного,
Князь-Владимира столько же в водах крестившего,
нынче нефть, словно Днепр, хватит всем и грядущим всем!
Ни Батый, ни Мамай не страшны нам, растившие
то набеги врагов, то Орду, нас грызущую!
– Мне по нефти до вас! Палки хватит в колёса мне! –
так бы выйти на плёс, прокричать в небо прямо мне!
Мы от Карбышева и до Зои колосьями
прорастаем былинными, честными, пряными!
Нефть превыше всего. Нефть прекрасней черёмухи.
Маргарин, пластилин, пластик, в парке скамеечка…
Если сердце изранено,
то лечим промахи:
надо нефть приложить к вещей ране на темечко!
***
Я же не просто вынашивала, я рисовала картинами,
ладаном, миром, воззваньями матушкиных молитв,
знаньями, солнцами, лунами марсовыми, перинными
всех предстолетий, каждое радостный монолит.
Я вышивала иконою тексты такие наивные,
молитвословом, законом ли о Благодати людской,
ткань мастерила из шёлка я. Бязи да ситцы былинные,
и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.
Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать
с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,
ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,
ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?
Ибо случилось, ношу в себе заповеди, как все матери,
помните, горе Одесское? Помните фосфорный град?
Если б спасти…вырвать сжатые смерти тиски, выдрать клятвами…
если бы вместо солдатика…чтобы он жил бы! И нате вам
ждать, принимать, верить, плакать мне,
биться о дождь, снегопад.
Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана
листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.
Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…
Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.
Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,
словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, мольбой
в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,
спины, ключицы. Мир помню я
весь! Весь до корня! Любой!
Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,
в ядрышках этого семечки, в самом далёком углу,
был до распада. Был всем ты мне – этим пространством и временем
был, потому распласталась я, вот потому на полу…
Вот потому и взываю я, руки дрожат, сердце грохает
в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать
семечком этим! Земля бы вся спину мне грела, огромная!
Вырасту деревом. Помню я,
как мне рожать Божьих чад!
***
Мой олений сын, мои подруги-берёзы, мои невероятные ёлки,
так бы выходить, не озираясь, не опускать глаза, лишь видеть прошлое,
лишь верить в прошлое, что рисует многое в нежнейшем шёлке,
поворотись! И за нами – будущее, за рекой Смородиной – за Серёжею.
Если бы не было будущего, что по-мордовски: Алатырь-камень,
этих будущих строк Мандельштамовских, придуманных в прошлом,
этих будущих книг, как у Толстого «Каренина Анна»
Нет, не прошлое в будущем! Наоборот. О, возможно ль
мой олений сын, мои подруги-берёзы в белом цвете застыли,
так вгнездилось в меня распоследнее наше отечество!
Называй ты как хочешь поля, эти речки ковыльи,
называй их «прародина» та, что, вонзившись, не лечится.
Я хочу помириться, хочу дать себя им – прощались чтоб,
вы такие смешные, особенно тот, кто измылился.
Занесённая в список я чёрный, но словно бюстгальтеры,
не подходят размером: из всех декольте пру, из вырезов.
Из меня можно прошлое вылепить в будущем трафике,
в невозможно пронзающем! Как сказал вещий учёный
то, что люди без памяти – люди планшетов, смартфонов,
то, что с памятью люди – заносят в альбом фотографии.
Загадай мне четыре загадки, чтоб чуда достигнуть мне!
Это чудо Всея Руси, чудо осенних растений.
Нежность рыжая. Солнце высокое. И скоморошество синее.
И рыдающая всех лесов невозможность мгновений.
Кто не гений в пятнадцать? Все – гении! В тридцать проходит…
В тридцать семь понимаешь: людей, птичьи их колыбели.
И затем всё, как водится – снег, колея, непогоды,
и попросишь морошки, что следует после дуэли…
***
У меня есть собака, а точнее есть пёс,
я его целовала в чёрный плюшевый нос.
Убегал, непослушный, срывался с цепи,
Лаял так: прямо душу
выворачивал!
– Спи!
Чёрный, гневный, лохматый, ел он всё – даже хлеб
с майонезом. Дай лапу!
Он давал сразу две!
…вот лежу я в сугробе. В белой шубе лежу.
Вою: «Боженька, дай мне пережить эту жуть…»
Ну, достали, достали…не могу…столько лет…
Из меня вырастали – из больной, как скелет,
эти травы из стали, так Голгофа растёт,
из меня вырастали солнце и неба свод.
Я ползла по сугробу: пальцы сжали снег, лёд.
(Я не знала в те годы, что спасенье придёт.)
И он лаял, так лаял! Словно пел коростель,
песня-крик, песня-омут, песня-сказочный Лель.
И послышалось мне поутру, поутру,
коль бессильны врачи, за тебя я умру.
Но ему я сказала: «Бежим!» Мы вдвоём
побежали, проваливаясь в снег густой.
И осыпалось солнышко за окоём.
Залезай, пёс, в машину, поедем домой.
(Есть такое местечко, кто знает маршрут,
там, где Ольгинский пост в Арзамас скользкий путь,
есть деревня Елховка, правее вот тут,
там Целебная Горка, ложись ей на грудь!
И все хвори исчезнут, растают, пройдут.)
Там ветра из Голгофы, разбойный сквозняк.
После взял пёс, состарился, что же ты так?
Погляди, я не старюсь – косметика, крем,
не курю и не пью и немного я ем.
И ни как ты – картоху, хлеб, сосиску вразброс!
Ты мой пес. Мой собака. Мой плюшевый нос…
***
Расскажу, как обещала, виденное воочию,
здесь трава-мурава, берега кисейные, реки молочные,
как бы ни диета – брала бы себе молока,
натирала лицо бы я, шею им, грудь и бока,
Маяковский сказал, что красивый, ему двадцать два,
а мне около ста, я иду, я красивая тоже,
как Владимир Владимирович, как трава-мурава
как река, что кисель, молоко да творожник.
Раскудахтались: Россия такая, Россия сякая, Россия есть дно…
А хотя бы и так – я люблю её дно небоскрёбное!
Дно небесное, синее, дно что льняно, что рядно.
Перекрёсток с распятием словно единоутробные.
Да, у нас и купель-то одна, и вода одна: прорубь холодная!
Гроб Господень, один Сталинград и неотданный Ржев,
и старухи на лавке сидят, мужиков вспоминая,
как у той Пелагеи убит в
