вальса.
Рожали женщины: кричали и выли,
такое свойственно сиротство
атлантам!
Вставать из грязи, возрождаться из пыли,
и всем семейством из холодной Сибири:
совки да вата – шли мои оккупанты!
Бельишко, платья да сандалии только,
на небе Сириус – звезда наша – волка,
и красный купол, и Свердловская стройка.
Нет, ни ампир, ни классицизм, ни барокко,
а трубы медные Эльмаша, Тяжмаша.
Затем по радио: Достроили! Финиш!
Конфеты «Ну-ка отними», мультик «Маша»,
я – оккупантка, фиг назад, что отнимешь!
Все деды – воины и в гипсе, и в бронзе…
Кидаюсь к спискам я, на кладбище если,
на камне высечены все наши песни,
сто Ивановых, сто Васильевых. Возле
я каждых списков, и Девятого мая
глотаю слёзы, я давлюсь, но глотаю.
Меня зовут и зовут в небо птицы!
Ещё, ещё…я не могу остановиться.
Ещё фамилия.
Да отчество.
Да имя.
И не достать меня из прадедов. Не вынуть.
Я Ивановых да Васильевых фанатка
убитых пулями, повешенных, казнённых.
Такая вата – я, совок, оккупантка,
из двух фамилий род составлен мой, сплетённый,
в нём есть художник, хлебороб, певец, учёный,
как оторваться мне от списков, от колонны?
…Уколет в сердце: под землёй гранитной кости.
Вот лечь бы в травы мне обнять всех, прижаться!
Сквозь пласт земли,
сквозь эти гвозди,
эти доски
благословенно будет ваше оккупанство!
***
За пределами времени, вне его, внутри бессмертья,
глаза мои, не отвыкшие от детства ребёнка.
Вот назвала же какая-то нас бестия
страна, мол, бензоколонка!
А моя бабушка из того самого места,
из того полушария Сибири, где всё начиналось,
я-то помню: вырубить сколько леса
всей бригаде – план. Всей бригаде усталость.
Раньше было иначе. А в Санкт-Петербурге,
если верить истории, углем топились.
Моя бабушка – не Гумилёвская или
не Ахматовская – костью крепче и шире –
хлеборобка, ткачиха. Ей Чехов – на вырост.
Но она из тех мест, где повздошье Байкала,
где просторы до слёз, где слепнешь в три ока.
Там, где кости моих предков время объяло,
вытекает неистово бензоколонка.
А мой дед щёки в чёрное золото мазал.
А на ощупь оно маслянисто-густое,
пахнет так, как мешок сердоликов, алмазов,
а травою и клевером и сухостоем,
во лугах, во полях, возле гор крикнешь громко,
как в колодце – такая вот бензоколонка!
Как, не знаю, иных, участь их миновала,
были все мои деды за красных, будённых,
А отец на учёбу в вагонах гружёных
уезжал после школы в предгорья Урала.
В телогрейке, в ушанке да в брюках суконных,
а в кармане лишь рубль, да и тот умыкнули.
Вот обнять бы его да воскликнуть: «Папуля!»,
как тебе возвратить жизнь? В каких мегатонных,
у каких помолиться святейших икон мне?
И какую мне песню пропеть втихомолку,
как мне мама певала про серого волка?
Да про самого-самого-самого страшного,
да про самого-самого-самого серого!
Как он шёл по Сибири всей стаей, как башнею
вся страна вырастала! Спою я про волка,
чтоб меня понимала ты, бензоколонка,
чтоб меня обнимала ты, бензоколонка,
чтоб меня целовала, как матушка, звонко
в мой парной, в мой молочный дитячий затылок!
Я на век, на бессмертье, на жизнь налюбила
нефтепровод, газпровод и токовый провод!
Был повод!
Потому, что любовь. И любови законы.
Потому, что волчок да медведь косолапый.
Потому, что он
самый,
он самый,
он самый,
потому, что о них мои мама и папа,
потому, что смотрю я – глазами ребёнка.
Потому, что я тоже чуть бензоколонка,
потому, что я тоже чуть двигатель вечный,
ток, подстанция, трубы и мозг в оболочке.
Если что – вот вам спичка: взорвусь – покалечу
тех, кто против,
отцовая дочка!
***
…Вот и верь после этого толпам поклонников,
вот и верь после этого, кто свои в доску!
Почему застрелился поэт Маяковский?
Что же, что же наделали, миленький, родненький,
кто отлил эту пулю трибуну и моднику?
Видно слишком любили, что в сердце убили,
а теперь всё метро изгвоздили под куполом,
ах, Владимир Владимирович, а камни рупором:
там вмурованный крик изо всех сухожилий.
Одиночество – это не листик на ветке,
если не понимают, не станут, не верят,
у империй свои есть законы империй:
а поэты товар – это штучный и редкий.
Но где взять человека, вас двое и Ленин,
чтобы, как Ломоносов воскликнуть: «Фелица!»
Мы все – лошади, волки немного и птицы
и скрепляем мы небо корнями растений.
У меня у самой мало города нынче,
Коромыслова башня растёт из-под грудья.
Не забыть, как единственная в многолюдье,
как держала бокал, оттопырив мизинчик.
И никто – ни актриса с шагреневой кожей,
не затмили огромное, дерзкое, злое
беспрестанное солнце её стройных ножек,
её талии тонкой и туфелек в дождик,
как затмение, срыв, как провал тот, что ноет.
Словом, Лилия Брик, говорили, шпионит.
Как шпионить разнеженным, женским, открытым,
дозволяющим всё, телом тёплым и сонным?
И одним вместе с мужем налаженным бытом?
Уж взяла, так взяла, победить победила,
отдалась побеждённая, взятая, вжавшись.
Даже время не смыло,
не смыла могила,
где касался поэт – амальгама пробилась,
где касались иные – лишь ржавь от медяшек.
Я сама иногда ощущаю на пальцах,
если камни поэтовы глажу рукою,
нет, не раны, но отблеск тончайшего глянца.
А представьте постель с ним
и всё там такое!…как хочу я людей полюбить точно также,
чтобы пулю себе в сердце и на диван лечь!
Силуэт его светит мне многоэтажно,
каждый день, каждый миг мой и каждый мой вечер.
О, какие они эти детские плечи,
словно детские плачи, что сердце калечат.
Вижу я лишь рыдания и колыханья,
вижу туфли да юбки. Да что мы все знаем,
если люди, как глыбы, как скалы, громады,
чтоб поддерживать землю: нам это лишь надо!
***
Богатый, красивый такой, из варяг,
как раз по пути ко арабам и грекам.
Хочу это помнить всем сердцем, взатяг,
хочу это чувствовать! Именно это.
Лежат на земле шкуры лис да волков,
кувшины наполнены брагой веков,
доспехи: секира, ножи, булава
да острые копья – лети голова!
Всё, как на картине В. М. Васнецова,
скирда, сноп и колос, солома, полова,
а далее – Ладога, Новгород. Пеший
маршрут был проложен сквозь дым и пожары.
Малюсенький Киев пред ним распластался,
и взял этот Киев Олег, званный Вещим.
Гой еси, гой если, отсель Древнерусье,
откуда у нас родословные ветви.
Мы все мироздания – чада, все – дети!
А после Владимир-град встал в лихолетье
