— Ну, это… спину свело, — говорю я.
Не говорить же «попу», как малышня какая!
Лина Петровна обняла меня одной рукой, а другой гипсовую ногу придерживала.
— Ну что, поскакали уши мыть? — спросила она.
И мы поскакали.
Я, вообще-то, в принципе, ну, и сам бы мог. Только ногу трудно вверх держать: одной рукой плохо получается, а если двумя, то нечем хвататься за спинки кроватей, и я падаю всё время. А мне падать нельзя, конечно. Ещё чего-нибудь если и не сломается, то так просто заболит… Тогда — прощай, выписка!
К тому же, её, ногу эту дурацкую, не просто прямо держать надо, а в сторону, чтобы важный какой-то там сосуд не пережимать…
Потом, когда я уже в коляске устроился и ногу на подставку положил, я всё-таки подумал, что завтра обязательно попробую сам пойти умываться. А то как маленький! Дело-то проще простого — надо всего-то встать пораньше, пока дежурная сестра со своими градусниками ещё не пришла, и быстренько поскакать! Обязательно. Завтра.
Пока я так думал, в палату тётя Маша приехала с завтраковой тележкой. Обычно я обеды-завтраки слышу ещё от кухни: а чего там не услышать, если тридцать тарелок, да ещё стаканов, да ложек-вилок всяких катится в железной тележке!
Лёва Зинченко, он в седьмой с Пашкой и Толиком лежит, каждый раз шутит, что это «моя лягушонка в коробчонке едет». Там, конечно, никакая не лягушонка, там борщ едет и картошка с мясом. Или рассольник и котлеты с макаронами. Или вермишелевый суп и курица с рисом. Или… Это если обед. А вот если завтрак…
— Ну что, орлы, — тётя Маша достает две тарелки и открывает крышку кастрюли. — Кому молошной грешневой кашки?
Тут у меня, наверное, случайно такое лицо сделалось, что тётя Маша даже перестала размахивать половником.
— Эх, Коля, Коля, Никола-ай! — протянула она. — И ведь какая фамилия у тебя хорошая, а кушаешь ты как совсем своей фамилии не родной!
— Может, он Колбаскин-Яичницев? — хихикнул из своего угла Валя Дубец.
Он такой… ну, странный немножко. Может вот так сам с собой хихикнуть, а потом целый день молчать. И не рисует, не занимается, не играет ни с кем. Лежит и только иногда в свою толстую такую тетрадь — девяносто шесть листов на пружинках! — чего-то пишет.
Ну, и я отвечать на глупые шутки не стал. Ещё чего!
— Тё-отя Ма-аша, — сказал я. — Можно, я два яйца возьму, хлеб с маслом и чай, а? Ну, я ж всё равно кашу эту только по тарелке размажу… ну, вам же только больше мыть, а?
— Два яйца! — тётя Маша ворчала, но кашу положила только в Валину тарелку. — Откуда ж я тебе два яйца возьму, шустрому такому? Снесу, што ли?
Тётя Маша, в принципе, не вредная, с ней можно договориться. Если не нахальничать, конечно. Нахалов она не любит. Вот я мог бы ещё, кроме второго яйца, ещё второй хлеб с маслом спросить. Но только тётя Маша всё равно не даст. Говорит, что я и так толстый. Ничего я не толстый, конечно. Так… не шкелетик. Но взрослых не переубедишь.
А так, вообще, тётя Маша — ничего себе. Не то что баба Зина — та просто шлёпнет кашу на тарелку, а тарелку на тумбочку. И всё, попробуй вякни тут!
Катя Васильевна с ней постоянно ругается; Лина Петровна говорит «старая гвардия»; а Андрей Юрьич только вздыхает, когда про неё говорят, я сам у ординаторской подслушал. Ну, случайно услышал.
А про тётю Машу никто ничего такого не говорит и не вздыхает. Понимать надо.
— Так со вчера ещё три человека выписались, — сказал я, пытаясь привстать в кресле и посмотреть, сколько она там яиц достаёт. — А завтраки же на них уже заказаны! Мёртвые души!
— Мёртвые души! — продолжала ворчать тётя Маша, но это так, просто так, потому что уже ставила на тумбочку тарелку с хлебом с маслом и двумя — хо-хо! — двумя яйцами, ну и чай, конечно. — Понимал бы ты, Кашкин, чего!
А я чего? Я всё, что нужно, понимаю!
Этот день колонисты начали с великолепных свежих яиц, запитых несколькими глотками превосходного освежающего чая.
Глава третья
«Они пищат!»
После завтрака, в принципе, предполагается для нас, пациентов, лежать в кроватях или, ну там, рядом на стульях сидеть и ждать обхода врача. Самый скучный час за весь день, точно! Ну, не считая тихого часа, особенно когда дежурная сестра в плохом настроении и разгоняет гуляющих в коридоре по палатам.
Но это в обычный день, а сегодня суббота, так что из всех врачей отделения только один дежурит, а ему всё равно, в какой палате он нас найдёт. Главное — за территорию отделения не уходить пока. Ну, я и не собирался.
Я в седьмую палату собирался, к Пашке с Толиком. Остров же надо было рисовать наконец!
Пока я ехал, я всё думал, с чего же начинать рисовать остров. Ведь это же не просто так, какой-нибудь берег нарисовать, деревья там, песочек, ну, типа этого… Ну, про который Зинаида Львовна, наша здешняя учительница, на той неделе рассказывала… А, пейзаж, точно! Не, нам пейзаж не нужен!
Нам план нужен. Карта, иначе говоря. Чтобы при необходимости можно было всегда сориентироваться. Например: пройти северным берегом Рыбного залива, подняться вверх по течению реки Попугаев, перейти вброд Жёлтый ручей, а там уже недалеко до Базальтового замка!
Но с чего начинают карты рисовать, я тоже не знал.
— Ну? — спросил Пашка.
Он как раз яйцо доедал на хлебе и был весь желтком перемазан, даже на очках желток был.
— Придумал чего-нибудь? — добавил он, проглотив наконец яйцо и хватая полотенце, чтобы немножко вытереться.
— Не-а, — честно сказал я. — Карта острова — такое дело…
Тут я помолчал, чтобы они поняли, какое это трудное дело, и продолжил:
— Зато я придумал, с чего начать!
Тут даже Толик уставился на меня с интересом.
— С названия! — торжественно объявил я.
И, чтоб не терять времени и чтоб не было лишних вопросов, открыл альбом и самыми красивыми буквами, какими мог, написал вверху листа: «Остров…» Тут я остановился, потому что названия, конечно, ещё не придумал. Но я не стал долго задерживаться, а дописал ещё строчкой ниже: «Н. А. Кашкина». Сначала я думал, по привычке, добавить ещё «4-я палата» или «7-й „В“», но не мог решить, чего именно, и потому так оставил. Тоже хорошо-неплохо.
Пашка сразу стал повторять за мной, а Толик улыбнулся и сказал:
— Свежее решение!
Но тоже начал что-то писать на своём листе.
