А мне в голову ничего больше не приходило. Ну ничегошеньки! Так что я сидел и разрисовывал всякими узорными завитушками букву «К» в своей фамилии. У меня привычка такая. «Дурная», как сестрица Александра говорит. А по-моему — нормальная. И даже полезная. На уроке, например, когда хочешь показать, что очень занят.
Тогда я попытался наоборот думать: а чего на острове надо нарисовать обязательно, ну, чтобы ничего важного не забыть?
Гряду прибрежных скал, например! Вот точно: где гнездятся дикие голуби и морские птицы… и где колонисты — мы, то есть, — могли бы добывать на завтрак свежие птичьи яйца.
Эту гряду я себе даже очень хорошо представлял. У нас на даче, если по Старой дороге идти, мимо Матвеевки, так там заброшенные песчаные карьеры, которые затопило, и теперь они получились… ну, не то пруды, не то озёра. Мы туда пескарей ходим ловить. Ну, вот. А в одном из карьеров, на обрыве, в отвесной стенке ещё есть колония ласточек. Их там тыщ пять! Или десять! Вся стенка норками утыкана. Так что с яйцами на завтрак вопрос решённый…
Дальше в голове крутилась «устричная отмель». Нужна она или нет? Устричная отмель… Инженер Смит с товарищами, например, в первые дни на острове ел эти устрицы на обед и завтрак. И вообще, человек может потреблять до двенадцати дюжин свежих устриц в день… Но что это такое, устричная отмель, этого я не знал.
— Толь, — спросил я, вертя карандаш. — А ты устриц ел когда-нибудь? Или там других, ну, этих… литодом, например?
Толик только головой покачал.
— Устрицы — это французская еда, — сказал он. — Ну, как лягушачьи лапки…
Бр-р-р, ну и сравнение!
— А вот во французской провинции Бордо, например, — продолжал Толик, — считаются изысканным деликатесом варёные виноградные улитки.
Издевается! Я даже засопел от обиды. Ну почему такая несправедливость, что некоторые всего-то на год старше, на одиннадцать месяцев даже, и потому считают себя умнее других?! Жалко, что Серого сейчас тут нет: вдвоем с Серым мы бы Толику показали! Размазали бы, как повидло по стеночке! Но Серый, словно назло, здоров как бык и даже письмо прислал, в котором пишет, что будет встречать Новый год у двоюродной бабушки в Карелии. Предатель.
— Вообще-то, — продолжал Толик, — я бы устриц попробовал. Интересно же. Но их же в магазине, наверное, не купишь. В ресторане только. И то дорого, наверное, жуть!
— Жуть! — тут же согласился я.
Я в ресторане был только один раз в жизни, когда Александра меня с собой брала на юбилей её кафедры. Там было так всё… ну, не как в нормальной жизни, так что я даже не очень запомнил, чего ел. Может, как раз устриц?.. Да не, вряд ли…
Между тем это воспоминание навело меня ещё на одну мысль. Мысль была, конечно, дурацкая… Хотя и не совсем…
— Ведь что такое, в сущности, устрицы? — продолжал рассуждать Толик.
Он уже давно ничего не рисовал, а сидел, поджав под себя ноги, и рассуждал. Это он любит — рассуждать. Пашка тоже альбом отложил и Толика слушал. Один я не очень слушал, я про свою идею думал.
— Устрицы, — говорил Толик. — Это… м-м-м… это…
Тут он застрял, потому что, как и я — ха-ха, а ещё воображает! — никак себе устрицы не представлял. Ну, кроме того, что их собирают на отмелях и что они похожи на эти, другие… литодомы. И ещё — мидии. А литодомы на что похожи? А мидии?
— Ракуфки это! Сфедобные!
Это Лёва Зинченко сказал. С полным ртом, как всегда. Зинченко вечно что-то жуёт, прямо непонятно, чего он такой тощий и длинный. Сейчас он баранку жевал и чаем запивал от завтрака. Нянечки Зинченко любят и всегда ему два стакана чая наливают за просто так. И яйцо дополнительно дают, и сыр, и компот, и котлету, и… Понятно, почему я радуюсь, если развозить завтраки-обеды начинают с нашей стороны отделения. Ведь если с Зинченко начинать — он все добавки слопает и не потолстеет!
Да, но… Ракушки?! Ра-ку-шки?! Не то чтоб я Лёве Зинченко не верил… Чего ему врать-то? Тем более, что уже взрослый совсем; этот раз — последний для него в нашей больнице, в следующем году он уже во взрослую переходит. Но ракушки?!
Ракушки я, конечно, видел. Мы летом на юге были, на море, в смысле, в Анапе, и там этих ракушек — просто завались! Я сначала собирал самые красивые, а потом выбросил, потому что они пахнуть начали.
Но съедобные?! Раковины, понятно, есть нельзя — зубы сломаешь. А внутри там такое… такое… Как будто кашу сначала съесть забыли… А потом вспомнили. И она — каша — тоже вспомнила!!!
Я аж передёрнулся весь, чуть из кресла не выпал.
— Съедобные, — Зинченко свою баранку прожевал и нормально говорить начал. — Я читал. Очень вкусно, говорят!
Может, это какие-нибудь другие ракушки? Пенкроф и другие этих литодомов… эти литодомы с устрицами в сыром виде ели. Может, там внутри чего другое, ну, не такое… э-э-э… м-м-м… Не такое, в общем.
— Их живыми едят, — продолжал Зинченко. — Ракушку раскрывают и — ап! В рот! А они ещё при этом пищат!
— Кто пищит? — не понял Пашка.
— Устрицы, кто же ещё! — и Зинченко — ап! — отправил в рот вторую баранку.
Про пищание я ничего не успел подумать, потому что Давид Игоревич пришёл, дежурный врач. И сразу начал кричать, как будто пожар или наводнение:
— Кашкин, опять тебя по всему отделению искать надо! Тебе при операции иголку в попе не забыли, нет?! А то она тебя колет, сидеть на месте не даёт! Ну-ка давай, быстро дуй на своё место, мне твою распрекрасную ногу померить надо! Может, она за ночь отросла!
Давид Игоревич всегда такой. По-моему, он самый классный врач… Ну, после моей Елены Николавны, конечно… Ну и Андрей Юрьича, но только Андрей Юрьич не считается, потому что он заведующий отделением и профессор даже.
А Толик, пока я своё кресло-коляску разворачивал, прямо закричал:
— Давид Игоревич, Давид Игоревич, а правда, что устрицы — это ракушки? и они пищат, когда их едят?
— Устрицы? — Давид Игоревич даже не удивился такому вопросу.
Ещё бы, он сам говорил, что «я работал в детской больнице, когда ваша мама ещё про вашего папу даже и не мечтала думать». Это он не мне говорил, это он студенткам говорил, одной рыжей студентке, я просто случайно подслушал. Ну, услышал, то есть. Так что он уже привык, надо думать.
— Ракушки они, ракушки, — Давид Игоревич поскрёб кончик носа. — А что пищат — не знаю, сам не слыхал. Может, даже ругаются по-своему, по-устричному. Почему нет? Я бы ругался, если бы меня ели.
Тут он опять меня заметил.
— Кашкин, ты ещё тут?! Давай быстро свой бронеход разворачивай и дуй к себе в палату! А то кое-кто сейчас у меня запищит, если через полминуты на своём месте не окажется!
