отцу.
— Что ты можешь, Мика? — презрительно фыркнул брат. — Ты всего лишь девчонка, какой от тебя толк. Дождись, когда я вырасту и стану помогать отцу. А девчонки могут только выходить замуж и рожать детей!
— Но к тому времени, как ты вырастешь, отец уморит себя работой, — печально отвечала Тёо-Тёо. У нее не было настроения пререкаться с братом, как бы ни обижали ее эти слова.
Все равно брат был прав: по японским традициям юная девушка мало чем могла помочь семье, если только не…
Последнее время Тёо-Тёо все чаще задумывалась о немыслимом, запретном, и ей начинало казаться, что есть все-таки нечто такое, что она может сделать.
Несколько дней назад она забрела в ту часть города, о которой так неодобрительно отзывалась мать, — в Маруяму, район, где вдоль улиц протянулись чайные домики, красотки в цветастых кимоно подавали чай посетителям и болтали с ними, отрабатывая зарплату и щедрые чаевые.
Мика не понимала, почему мать не одобряет подобные места. В конце концов, девушки не делали ничего плохого, только подавали чай с пирожными и болтали с клиентами, пусть большинство из них и были мужчинами. Работа казалась несложной, и Мика не сомневалась, что девушкам хорошо платят просто за то, что они развлекают гостей.
Тёо-Тёо еще несколько раз сходила посмотреть на чайные домики по вечерам, и в голове ее созрела мысль. Может, и она смогла бы работать там, чтобы помочь семье? Ей было уже шестнадцать, и она не сомневалась, что ничуть не уступает работницам чайных домиков привлекательностью.
— Только через мой труп! — возопила Сатиё, когда Мика подошла к матери с этим предложением. — Не хватало нам, что твой отец из процветающего торговца превратился в простого портового работягу, так еще и моя дочь хочет работать в чайном доме?
Ситуация достигла пика однажды днем, когда Мика, вернувшись домой, услышала душераздирающий крик и увидела, как мать выбегает из родительской спальни, разрывая на себе кимоно. Мика поспешно бросилась к Сатиё, чтобы не дать той сорвать одежду на пороге дома.
— В чем дело, матушка? Что случилось?
— Твой отец! Отец! — провыла Сатиё, указывая на комнату, которую делила с мужем.
Мика увидела кровь на руках матери и с похолодевшим сердцем бросилась мимо рыдающей женщины в комнату.
Настал черед Мики закричать, когда она увидела отца, лежащего на футоне в луже растекающейся крови.
— О боги, на помощь, помогите кто-нибудь! Отец совершил харакири!
Мике хотелось подбежать к отцу, обнять его и запричитать: «Зачем? Зачем? Зачем?» — но она не смогла заставить себя войти в залитую кровью комнату.
Послышался топот множества ног: соседи, встревоженные криками Сатиё, спешили на помощь.
Последнее, что запомнила Мика перед тем, как лишилась чувств, были приглушенные голоса и приближающаяся к ней струйка крови.
Очнувшись, она поняла, что лежит на футоне у себя в комнате; в доме царила зловещая тишина.
Она поднялась, не понимая, что происходит: куда все подевались? Почему так тихо? Как долго она пролежала без чувств?
— Ненавижу себя! — заплакала она. — Как я могла быть такой слабой, что упала в обморок, когда отец, мой любимый отец, больше всего во мне нуждался? В самую критическую для него минуту я не смогла даже подойти к нему, коснуться его!
Готовясь к худшему, она осторожно приблизилась к комнате, где отец совершил харакири, и вся задрожала: комната была пуста. Если не считать торопливо затертой лужи крови на татами[2], там не осталось и следа от ужасной трагедии, что приключилась здесь всего лишь несколько часов назад.
«Неужели это был только сон и отец жив?» — не переставая плакать, подумала девушка. Но затем покачала головой: следы засохшей крови ясно свидетельствали, что все произошло на самом деле и отца больше нет.
Куда унесли тело Мицуэ и где Сатиё?
Мика не знала, как долго просидела, прислонившись к стене, в этой комнате с татами, где все еще витал слабый запах крови. Она пыталась подняться, но тело не слушалось.
Смеркалось, когда она услышала, как осторожно открылась входная дверь, и к ним, шаркая, зашла обаа-тян[3] Рэйко, пожилая почтенная женщина, живущая через два дома от семьи Мики.
— Мика-тян[4]! — позвала она. — Это обаа-тян Рэйко, можно войти?
Почувствовав неожиданный прилив энергии, Мика вскочила и бросилась в объятия удивленной старушки. Японцам не свойственна физическая демонстрация эмоций, но Рэйко преодолела охватившую ее неловкость и обняла убитую горем девушку, давая ей столь необходимое утешение.
— Твоего отца отнесли в храм, — сказала Рэйко приглушенным голосом, как приличествует обращаться к членам семьи, которую постигла утрата.
— А мать с братом?
— Все там, Мика-тян. Твоя матушка воззвала к состраданию и попросила, чтобы храм распорядился похоронами и всеми необходимыми ритуалами, и старший монах согласился. Мы все понимаем, как тяжело сейчас вашей семье, поэтому позаботимся, чтобы у твоего отца были достойные похороны. Как только ты будешь готова, мы пойдем в храм проститься с ним.
Когда Мика пришла в храм, Мицуэ, убранный и одетый в черное юката[5], уже лежал в простом деревянном гробу в маленькой поминальной комнате.
Сатиё тихо рыдала над гробом мужа, брат Мики молча сидел, склонив голову.
С сухими глазами и тяжелым сердцем вглядывалась убитая горем Мика в лицо отца. Никакой посмертный грим не мог разгладить черты, исказившиеся в муке, когда он взрезал себе живот, чтобы покончить с жизнью, которую не мог более выносить.
— Зачем ты так поступил, отец? Как ты мог нас оставить? Неужели ты не знал, что я люблю тебя, будь ты успешный торговец или портовый грузчик? Я никогда тебе этого не говорила, а теперь уже слишком поздно, — шептала мертвому отцу несчастная девушка.
Легкий ветерок шевельнул прядь волос на высоком лбу Мицуэ, и у Мики дрогнуло сердце. Она была уверена, что отец слышит ее отчаянные заверения в любви и уважении.
В последующие за похоронами дни Сатиё погрузилась в глубокую печаль и едва притрагивалась к еде, которую изо дня в день готовила для нее Мика. Дни переходили в недели, недели — в месяцы, а Сатиё так и не оправилась от позора, который навлекло на семью разорение.
Как-то раз, вернувшись домой, Мика вместо матери обнаружила записку, в которой коротко сообщалось, что Сатиё устала от земных нужд и ушла в монастырь в горах Окутама, чтобы остаток жизни провести в духовной медитации и искуплении грехов, из-за которых семью постигло столько несчастий.
И вот, всего лишь семнадцати лет от роду, Мика осознала, что осталась совсем одна и вынуждена полагаться только
