показывать никому. Все же надо оставить меня возле деревни. Я привык сам выкручиваться.
— Не порите чушь!
Она сказала это сердито, даже гневно. Я продолжал:
— Спасибо вам, Роми. Правда, вы-то что собираетесь делать?
Она отвернулась, в лунном луче блеснул уголок глаза.
— Здесь я не останусь. Уеду. Подальше куда-нибудь. Где нет войны. Папа кое-что накопил… Я подозревала, когда он приглашал к себе этих, из «рикете»[2], все не просто так. Хоть мама не увидит. Они снова вместе, а я… куда я…
Теперь она плакала, беззвучно, содрогаясь всем телом. Я взял ее за руку здоровой рукой. Очень хотелось обнять ее и покачивать, гладя по голове, пока не выплачется.
Она покачала головой:
— Я должна вас ненавидеть. Вы ведь из этих и были с ними. Но я не могу. Я еще не умею ненавидеть. У меня… мне было некого. Теперь и этих убили, я не сумею отомстить за папу. Господи, нелепо все…
— У вас горе, — сказал я, — горе и полный упадок сил. Можете меня ненавидеть, если вам будет легче. Хоть кто-то на белом свете будет обо мне вспоминать. Пусть и с ненавистью.
— Вы совсем один?
— Родные… кто погиб, кто исчез. Отец с мамой бежали из Крыма, я тогда воевал… я их так и не смог найти. Но — пока живу, надеюсь…
— Пока дышу, надеюсь.
— Да, так правильно. Овидий. Меня им пичкали в гимназии.
Девушка вздохнула, вытерла глаза и переменила позу, немного расслабившись. На руке перестала колотиться жилка.
— Педро, вы говорите не как простой солдат.
— Я дворянин по крови. По-вашему, гидальго. Не похож, конечно… рожа небрита, ноги немыты, — я пытался ее отвлечь и хоть чуточку развлечь. Не получалось.
— А поезжайте в Париж, — сказал я. А сам подумал: там хоть не стреляют, — и продолжал самым уверенным тоном: — Вправду, там безопасно. Я, если выживу, приеду, когда кончится война. И мы погуляем по Монмартру, утром, в воскресенье, когда собирается летний дождь и почти никого нет, особенно лоточников. Эйфелеву башню посмотрим. А?
— Хорошо, — Рамона осторожно погладила меня по руке, как нервного ребенка, мне стало приятно и уютно, — теперь спите до утра. И чтоб рана не вздумала воспалиться. А утром пойдем.
Она встала и пошла к двери. Обернется или нет?
Обернулась на пороге:
— Наверное, вы правы.
— Если мы попадем в Париж, — сказал я, — то каждое воскресенье с десяти до полудня я буду ждать вас возле… пусть прямо на Эйфелевой башне. Первый снизу балкон, на восточном углу.
4
Я не хочу вспоминать, как мы добирались до госпиталя и как потом расстались. Своих скитаний по госпиталям я тоже не хочу помнить. Многие умерли у меня на глазах, и умерли препогано. В бою лучше. Мы откатывались по всем фронтам и в конце концов сдали Мадрид. Франко — сволочь, но в талантах стратега ему не откажешь.
И как мы грузились на пароходы и налетели трехмоторные «Юнкерсы», я рассказывать не буду. Плыли в вонючем трюме, ничуть не лучше того, в каком я попал в Испанию — я запомнил только нудную боль в руке. Больше мне незачем напрягать память. Война закончилась. Я пережил ее. Всё.
А теперь, похоже, лучший друг Франко, кривобокий ариец Гитлер, готовит то же для Европы. Чтоб их поудавили всех их же подданные.
Мерло оказалось скверное. Я вышел из бистро, пересчитывая тощие франки в портмоне. Плата за кровь дождалась меня.
Было страшно. Правда, я трусил. Я так не боялся, когда видел черное лицо марокканца над мушкой его винтовки. И там, под «Юнкерсами», я тоже так не боялся.
Воскресенье. И на лестнице на Эйфелеву башню очередь.
Я поднимался и не чувствовал ног. Как ни глупо, но я надеялся. Вот открылась первая площадка.
Вон там — ее восточный угол, а подо мною — Париж в серой легкой слякоти.
А у перил (или мне мерещится?), стоит одинокая женщина в черном. И ветер раздувает ее черные локоны. Но лица я пока не вижу.
3 декабря 2006 г., Красноярск
© Copyright Чиганов Константин Андреевич ([email protected]), 05/07/2009.
Примечания
1
«Испанская фаланга», сторонники генерала Франко.
2
Вооруженная организация националистов.
