а страдал ревматизмом и хромотой.
Мне показалось, я слышу, как потрескивают его суставы. Мы вошли следом.
Тогда-то я увидел ее.
И подумал — «гоголевская панночка». На ней было длинное темное платье, а на руках она держала кошку. Не черную, трехцветную. Черноты хватало в ней самой. Жгучие глаза и рассыпанные по спине кудри.
Нас всех проняло, капрал, не вспоминая о двоих детишках, подкрутил усы и отдал честь со словами:
— Здравия желаю прелестной синьорите!
Она повела взглядом и чуть дольше смотрела на мои русые вихры. Потом сказала:
— Ола. Проходите. У нас есть холодная баранина и вино. Хлеба только совсем мало.
Я отозвался на моем несказанно изящном испанском, как истый кавальеро:
— У нас свой хлеб, только черствый. Сыр и зелень. Поешьте с нами, синьорита… синьорита…
— Рамона. А это мой папа.
Старик закашлял и сказал:
— Роми, дай гостям напиться. И сходи к тетке, принеси мяса и свежую краюху.
Но гостеприимства я в голосе не слышал.
Она недолго просидела с нами, накинула черную кружевную шаль и ушла куда-то. Старик подал бурдюк с вином и скрылся.
Косоглазый Энрико, с брюхом, вмещающим бочонок, сказал, досуха выжимая бурдючок в оловянный стакан:
— А ведь у седого хрена есть, небось, и кое-что получше такой кислятины? Не может же тут не быть погреба.
В конце концов капрал, потирая червленый нос, вызвался пойти и проверить. Для пущего авторитета он расстегнул кобуру.
Вернулся наш командир как-то быстро и угрюмо. Подошел к столу и бросил рядом с кувшином вина пачку патронов и белую повязку с нарисованным пучком средневекового оружия: эмблемой «Фаланхе испаньоль»[1].
— В подвале еще черт-те что, — сказал он, — несколько винтовок и гранаты. Хорошо, я догадался открыть ларь у стены. Диас, Энрико, тащите старого ублюдка во двор. Педро! — обратился он ко мне. — Скоро сюда вернется та сучка. Тут одна дорога в деревню под горой. Встреть ее и веди сюда. Начнет барахтаться, можешь пристрелить…
Кто-то сказал:
— Может, оставить? Помять ее маленько…
— Посмотрим. — Капрал достал пистолет и выглянул на двор — туда уже приволокли старика, скрутив ему руки за спину.
Я взял винтовку и пошел.
За спиной загомонили, кто-то, наверное, капрал, черно выругался. Хриплый выкрик «Вива хенераль Франко!» Думаю, старик надеялся, что дочь услышит.
Хлопнул выстрел.
Похоже, они поняли: старик ничего не скажет.
3
Ее черное платье я заметил уже вблизи, с корзиной она шла по тропке, ловко ступая маленькими тупоносыми башмаками.
Я затопал, хрустя сучьями, чтобы услышала издали.
Она замерла и поставила корзину. Красная шапочка и серый волк.
— Ола, Рамона, не пугайтесь, — чтобы она не побежала, сказал я; грязный, вонючий солдат в рванине, месяцами не видавший женщин — все это было у нее на лице.
— Что-то случилось? — спросила она. Сколько ей, восемнадцать? Вряд ли много больше.
— Не ходите домой. Уходите отсюда, к родственникам, к друзьям. У вашего отца нашли оружие и форму Франко.
Ее передернуло, как от тока.
— Нет, вы ему уже ничем не поможете. Идите. Я скажу, что вы не пришли.
Она молча заплакала, не пытаясь утираться. Повернулась и пошла назад.
Я проследил за тонкой черной фигуркой на склоне, среди зарослей шиповника. Облака разошлись и глянуло солнце. Кто-то крылатый и мелкий зачивинькал над ухом: чи-и-виньк, чи-и-виньк.
Потом от дома донеслась очередь. Стрелял итальянский пулемет. С нами такого не было.
Там стреляли еще. Мне оставалось одолеть один поворот тропы, чтобы за склоном увидеть дом Рамоны, когда показались серо-зеленые итальянские мундиры. Я кинулся вниз, головой в кусты, не размышляя — выходит с винтовкой против ручника пусть идиот от рождения. Заметили. Застучала швейная машинка смерти, пуля взыкнула где-то поверх головы — пулеметчик завысил прицел. Потом меня ткнуло под лопатку, сбило с ног и покатило вниз, сквозь колючие сучья.
Дальше не помню.
Я лежал на мягком, в сумраке, и отсвет из окна падал на стеклянный кувшин на столике, наполовину полный воды. Пить хотелось. В плече тянуло, выкручивая левую руку болью.
Мутило, поташнивало.
Жив.
Она вошла, присела у кровати и уставилась мне в лицо темными ночными глазищами, в том же черном платье, но без шали на волосах. Она сказала:
— Тихо. Как вас зовут?
— Педро. Здесь — Педро.
— Я так и думала, что вы не испанец. Европа?
— Россия. Подальше от революции. В Париж. Потом сюда. Наемник.
— Слушайте! — она оглянулась на дверь, почти зашептала. — Вы — муж моей двоюродной сестры из деревни. Родом вы из Астурии, нездешний. Сюда шли, чтоб помочь отцу по хозяйству, увидев красных, бросились бежать. Республиканцы стреляли в вас, ранили. Я вас нашла возле дома и выхаживаю. Вашу старую одежду и… все вещи я спрятала, надежно. Итальянцы нас не тронут — они знают об отце, сочувствуют.
— А что с другими? — я уплывал в тень, и только ее белое лицо держало здесь, по эту сторону сознания.
— Все убиты. Был бой. Двое итальянцев тоже, и один ранен, но легко. Я его перевязывала, слышала, они говорили про какую-то сгоревшую машину в лесу. Так они узнали про вас.
— Ч-чертова танкетка.
— Тссс… Спите.
— Попить…
Она напоила меня прямо из кувшина. Язык перестало сводить сушью. Эта девочка, теперь сирота, твердо держалась, ничего не скажешь.
Я уснул.
Я проснулся, когда кто-то осторожно присел на край постели. Голова гудела, плечо пекло, но гораздо меньше. Что-то тугое и прохладное стягивало рану.
Луна заглядывала в окно, как когда-то дома. Но здесь она другая, испанская луна большая и желтая, как голландский сыр. Кажется, на нее должны молиться мыши. Наша куда бледнее.
Роми сидела, сложив на коленях белые руки.
Я спросил:
— Что будем делать?
— Все спят. Завтра итальянцы уйдут. А вас надо в больницу. Вот только ближайшая далеко.
— Я смогу встать и идти. Вы хорошо перевязали.
Она коснулась моего лба прохладной легкой рукой.
— Педро, у вас температура. Но и здесь лежать нельзя. Сюда придут снова. Не бойтесь, мы можем говорить. Они улеглись в том конце дома.
— Лишь бы не гости-марокканцы. Я видел, что после них остается.
— Утром я проведу вас до деревни. Такой путь вы одолеете. Там у друзей возьмем тележку с ослом и повезем вас в госпиталь.
— За линию фронта?
— Хотите остаться здесь?
— У меня в мешке два пистолета. Побольше отдайте мне, живым я к черным дьяволам что-то не хочу. Ну а второй, маленький, спрячьте у себя. Если что, скажете, что подарил итальянский офицер-поклонник. Сейчас никого не удивит женщина с оружием. Но лучше не
