немножко оставит нам. Но он на наших глазах сам съел всю кашу.
- Какой жадный черт! - сказал я, выйдя с отцом на улицу.
Как мне хотелось проглотить комочек пшенной каши! Казалось, что ничего вкуснее ее нет на свете.
Отец, обнадеживая меня, говорил:
- Вот подожди, Вася, подрастешь, пойдешь в школу, выучишься, как псаломщик - тогда тоже будешь есть пшенную кашу целыми тарелками и нас с мамкой накормишь.
«И есть же такие люди, что едят кашу целыми тарелками!» - думал я.
Крепко запала мне в память каша, которую ел псаломщик. «Выучусь и буду есть, как псаломщик», - решил я.
Наступила первая после пожара зима. Отец со старшим братом уехали на заработки, и дома на четверых - меня, брата и двух сестер - осталось две пары сапог, или бахил по-нашему. Я был самым младшим, поэтому сапоги доставались мне редко: когда старшие заспятся или зазеваются. Обуешься украдкой и бежишь на улицу поиграть с ребятами в шар.
Вывелась нынче в деревнях эта игра, а тогда у нас на Онеге играли в нее и маленькие ребята и взрослые мужики.
Подавальщик подбрасывал деревянный шар, и надо было на лету попасть в него палкой. Но только дождешься своей очереди бить шар, как браг Ваня кричит из избы:
- Васька, черт, беги домой, давай бахилы!
Задерживаться опасно: брат сильнее - побьет.
Приходишь в избу, скидываешь бахилы, садишься босой у окна и начинаешь продувать в замерзшем стекле дырочку, а потом глядишь в эту дырочку, как ребята играют на улице в шар, и думаешь: «Эх, когда эта чертова зима кончится и можно будет бегать по земле босиком!»
В одном только случае Ваня охотно уступал мне бахилы. Мать, готовясь варить кашу из житной муки, говорила:
- Взял бы кто из вас туесок и сходил в Погост - попросить у добрых людей молочка.
Никому не хотелось идти попрошайничать.
- Пусть Васька сходит. Он маленький, ему не стыдно просить, - говорил Ваня.
Мне тоже было стыдно, но я все-таки шел - хотелось покушать житную кашу с молочком.
Мать старалась одеть меня потеплее: Погост был в версте от нашей деревни - для малыша дальняя дорога.
Страшно бывало, когда спустишься с Бабьей горки и деревня скроется за ней.
Дорога шла по берегу Онеги. С одной стороны - река, с другой - обнесенные изгородью поповские поля, за ними в полуверсте - лес. На дороге пусто, за каждым сугробом мне чудится медведь или волк.
Я поднимал валявшуюся у изгороди палку, шел не торопясь; оглядываясь по сторонам, помахивал палкой и покрикивал: слыхал уже от мужиков-охотников, что всякий зверь боится голоса человека.
Добравшись до Погоста, я стучал в дверь крайней избы. Это была изба попа Виктора. Тут меня всегда встречали сердитым окриком:
- Кто там стучит?
И каждый раз я отвечал:
- Это я, Васька Буйдин[1] из Спировой.
Работница попа Панька пускала меня на кухню. Я останавливался на пороге, снимал шапку и молча поглядывал по сторонам. Из-за этого я только и заходил сюда - посмотреть, что делается на кухне у попа. Попадья давно уже объяснила мне, что всем погорельцам не наподаешься и что попу молоко нужнее, чем мужикам. Правда, когда я, вполне убежденный этими доводами, надевал шапку, она кричала работнице:
- Плесни ему, Панька, ложки две, и пусть идет с богом!
Плеснув мне в туесок с полстакана молока, Панька выпроваживала меня из кухни. А попадья кричала вслед:
- Больше к нам не приходи - иди мимо!
Из поповской избы я шел в избу Демидова, работающего в Питере поваром.
Его жена Пелагея, жившая с мужниной сестрой Ульяной, слыла женщиной доброй. Заходя к ним, я молча садился в углу на лавку. Приятно было, намерзшись в дороге, сидеть в теплой и чистой, застеленной половиками избе и смотреть, как дочери Пелагеи, девочки моего возраста, возятся на полу с куклами. Пелагея и Ульяна сидят за столом и прядут, не обращая на меня внимания.
- Ты чего, погорелец, молчишь? - спрашивает наконец Пелагея. - Говори, зачем пришел?
- Мама послала попросить молочка, - отвечаю я.
Рыжая Ульяна делает вид, что это ее удивляет:
- Молока захотел? Да ты бы, мужичок, воды из Онеги напился. Зачем тебе молоко?
- Вода в Онеге нескусная, - говорю я.
Ульяна всплескивает руками:
- Сморчок, от горшка два вершка, а туда же - «нескусная»!
И опять наступает молчание. Хозяйки сидят и прядут, будто забыли про меня, а я гляжу на них и думаю: «Дадут молочка или не дадут?»
Пока-то Пелагея встанет из-за прялки! Она выходит в сени, приносит горшок молока, отливает из него в мой туесок половину и говорит ласково:
- Возьми, мужичок, только не разлей дорогой и не замерзни!
Когда, поблагодарив, я надеваю шапку, Пелагея спрашивает:
- Как это твоя матка не боится посылать тебя в такой холод?
- А чего ей бояться - чай, не маленький! - отвечаю я.
Ульяна опять всплескивает руками:
- Вот сморчок!
Выходя из избы, я с радостью ощущаю тяжесть в туеске. Как хорошо, что не надо больше просить, можно возвращаться домой?
Обратный путь всегда казался мне короче, и было не так страшно. Я заранее слышал, как сестра Матрена, заглянув в туесок, говорит:
«Ай да Вася, вот молодец!»
А брат Ваня радуется:
«Теперь мы знатно покушаем!»
МЕДВЕЖИЙ СВИСТ
Приходит весна, и жизнь становится веселее. В низких местах лежит еще снег, как заплаты на зипуне, а мы, ребята, уже носимся по деревне босиком. Земля еще холодная, не устоишь - вот и бегаешь, согреваешься. Добежишь до реки - и обратно.
Онега весной страшная: вода мутная, высокая, несется быстро. Но вот зазеленеют земля и деревья, наша Спирова станет нарядной, как девка в новом сарафане, и хорошо тогда на Онеге.
Берега становятся отлогими и каменистыми, по реке куда-то бревна плывут. Одно бревно настигает другое, бревна сталкиваются и снова расходятся, а иногда, столкнувшись, плывут дальше вместе, словно взявшись за руки.
Во время лесосплава мы проводим на берегу целые дни.
Некоторые бревна пристают к берегу, и, вооружившись палками, мы сталкиваем их на воду, чтобы они плыли дальше. А случалось и так, что у кого-нибудь палка соскользнет с мокрого бревна, и, потеряв равновесие, парнишка падает в воду. Хорошо, если это случится на
