— Ну, нашли вы вашего Янкла? — сам не зная почему, остановил Мейлах незнакомца.
— Моего Янкла? — И, бросив взгляд на молодого человека с чемоданом в руке, повторил: — Янкла? Он прибудет, вероятно, с утренним поездом. Но скажите мне, прошу вас, раз вы знаете, что я тут жду Янкла, почему бы мне не знать, кто вы такой?
— Здешний.
— Здешний? — Он отступил немного в сторону, вгляделся в Мейлаха и повел широкими плечами. — Нашенский, говорите? Откуда же, стало быть?
— Из Найлебена.
— Скажи на милость! Так мы соседи — я из Ратендорфа. Откуда же вы, молодой человек, прибыли и почему стоите на перроне, как чужой? Тоже кого-то ждете?
— Кого мне ждать?
— Ну, почем знать... Разве никто не пришел вас встречать?
— Покойники встречать не приходят, — и Мейлах принялся подтягивать ремни на чемодане.
Прошло несколько минут, а тот все еще стоял позади. Мейлах ощущал на себе его тяжелое и частое дыхание.
— Когда остаешься один из всей семьи, тем более надо крепиться, — сказал как бы про себя незнакомец. — А что вас никто не пришел встречать — это потому, что вы, вероятно, не дали никому знать о своем приезде. Вот наш Янкл прислал из эвакуации телеграмму, что выезжает, и колхоз послал меня с повозкой встретить его.
Мейлах выпрямился. Его широко раскрытые глаза встретились со взглядом незнакомца. Секунду, а может, меньше длилось это безмолвное вглядывание. И за этот короткий миг оба почувствовали себя близкими, как два солдата, оставшиеся в живых после кровавого боя.
— А я думал, — сказал Мейлах, отвернув голову в сторону, — что Янкл ваш сын...
— Был у меня сын... Где-то возле Орла его могила. А второй...
Он выхватил из рук Мейлаха чемодан, взвалил на плечо и широким, быстрым шагом перешел через рельсы.
— Я тут с повозкой. Не Янкла, так другого... По нынешним временам доставить человека домой — большое дело, можно сказать, богоугодное дело. Сколько лет вы здесь не были?
— С начала войны.
— У-ва! Это история в целых пять лет, да каких лет!
С чемоданом на плече повел он Мейлаха в узкий переулок, выходивший к поселковому рынку. Вскоре Мейлах услышал фырканье коня. Ноздри защекотал запах свежего сена, смешанный с ароматом полувысохшей ромашки.
В конце рынка, возле какого-то двора на отшибе, стояла повозка. Высокая отдохнувшая лошадь с подвязанным к нее мешком половы тянулась головой через низкий плетень палисадника и весело ржала.
— Полюбуйся только на мою баловницу — полову за еду не почитает... На яблоки засмотрелась. Уже забыла, красавица, как ты зимой пустые ясли грызла?..
Он вытащил из-под сена перевязанный ящичек и обратился к Мейлаху:
— Скоро вернусь. У меня здесь дочка учится на курсах — трактористкой захотела стать. Ну, и надо ей помочь — как подвернется случай, так что-нибудь привозим. На одну стипендию еще трудновато прожить.
И Мейлах снова остался один.
Он бродил среди рундуков и лавчонок безлюдного ночного рынка, несколько раз выходил на дорогу, уводившую в степь, забрел на тесную улочку и увидел перед собой двухэтажное здание клуба, где провел первую ночь мобилизации. Кажется, только вчера это было. Он забрался тогда на сцену и при свете одинокой луны писал своей Зелдке письмо. То было его первое письмо к ней. Будучи женихом, ему никогда не доводилось ей писать — они оба жили на одной улице, оба работали в одной бригаде на винограднике, учились в одном и том же заочном сельскохозяйственном институте. После свадьбы их родители собирались построить для молодых новый дом, чтобы они с первых же дней привыкали жить без родительской опеки.
И вот... Через три недели после свадьбы ему пришлось впервые в жизни писать своей Зелдке письмо.
На это письмо, как и на все остальные его письма Зелдке и родителям, никто не отозвался. И только в последние месяцы войны он неожиданно получил письмо от соседа Бенциана Райнеса. Свое письмо Райнес заканчивал словами: «...мертвецов мы к жизни не вернем».
Скоро два года, как он переписывается с Бенцианом, и до сих пор не представляет себе, как можно жить в доме, где в каждое окно глядит виноградник. Два года, как Мейлах борется с собой, и, не повстречайся ему на перроне незнакомый человек, выхвативший из его рук чемодан, он сейчас, возможно, сидел уже в поезде, который вез бы его назад, в тот далекий город. Бенциан, конечно, не поверит, что он, Мейлах, приехал лишь на два-три дня, что, как только найдет покупателя на отцовский дом, сразу же отсюда уедет.
— Молодой человек, где вы там?
Незнакомец звал его тем же тревожным голосом, каким раньше звал Янкла. И слышалось в его крике: «По нынешним временам доставить человека домой — большое дело, можно сказать, богоугодное дело».
Застоявшаяся лошадь рванулась с места и побежала легкой рысью. Позади повозки курилась густая пыль, за которой скрылись цветущие сады и низкие плетни с перевернутыми горлачиками на остроконечных жердях. Навстречу бежала степь с тихим шумом наливающихся колосьев, с густым ароматом спелого ячменя.
Растянувшись на телеге, Мейлах лежал и глядел на слившийся со степью звездный горизонт. Временами ему казалось, что там, вдали, струится поток и звезды отражаются в его волнах. Голубоватый отсвет луны скользил по степи, окрашивая ее в синие, желтые, бурые тона.
— Уже два года, как сидим без хлеба, и бог весть, наедимся ли досыта хоть в нынешнем году.
— При таком урожае?
Возница повернулся к Мейлаху всем телом и махнул рукой:
— А в прошлые годы, думаете, урожай был хуже? Ай, товарищ, товарищ! Это долгий разговор, неприятный разговор. Мне вам, кажется, не к чему рассказывать, как тяжело достается наш хлеб! А что мы получаем? До сих пор наша главная опора — виноградник, баштан... Разве это жизнь, когда крестьянин докупает хлеб...
— При таком урожае? — снова повторил Мейлах.
— Что там урожай, когда некому убирать хлеб, а то, что успевают собрать, едва хватает, чтобы рассчитаться с государством и эмтээс. Ну, вот и поля вашего Найлебена.
На полном ходу Мейлах соскочил с телеги и исчез в высокой пшенице.
