в дипломатических сообщениях России[158].
Во время политических дебатов и общественных волнений вокруг германских земель в 1817–1810 годах император Александр отказался присоединиться к Австрии, а затем и к Пруссии, в осуждении конституционных реформ. В Бадене, Баварии и Вюртемберге легитимные правители издали конституции; в Пруссии после многих лет социальных и институциональных реформ монарх наконец принял решение против конституционных механизмов. В период после установления мира 1814–1815 годов российское правительство всегда настаивало на соблюдении существовавших договоров, включая Союзный акт, и на уважении суверенитета всех государств, больших и малых, на основании Заключительного акта Венского конгресса. И Великобритания, и Россия придерживались принципа невмешательства во внутренние дела суверенных государств, пока революция не угрожала общим интересам европейского мира. Император Александр и Министерство иностранных дел неоднократно запрещали российским дипломатам комментировать выполнение Карлсбадских указов или конституционную реформу в германских государствах. Переписка с аккредитованными при германских дворах дипломатами ясно демонстрировала, что, хотя Александр и поддерживал решительные меры по подавлению угрозы возникновения революционного духа, он оставался связан юридически и морально обязательством не предпринимать никаких инициатив по германским вопросам и даже не давать конкретных советов. Александр мог бы высказать свое мнение о конкретной ситуации, только если бы его попросил другой монарх, например его друг король Пруссии[159].
Нежелание императора Александра высказываться публично или официально не указывало на безразличие к германским делам. Это также не означало, что он и его дипломатические агенты не имели никаких мыслей или мнений, которыми они могли бы поделиться. В докладах дипломатов из Германии высоко оценивалась умеренная политика правителей в Бадене и Гессен-Дармштадте, стремившихся разместить либеральных депутатов в палатах сословий[160]. Россия также работала с Великобританией, чтобы согласовать формулировки, которые их дипломаты будут использовать в немецких государствах и во Франкфурте. Российское правительство неоднократно выражало опасения по поводу пагубных последствий революции и репрессивных военных и полицейских мер. В ответ на планы Австрии пересмотреть Союзный акт и на доказательства того, что Карлсбадские указы не привели к желаемому единству в Германском союзе, Александр и его представители подчеркивали значение морального влияния. Под этим подразумевалась и нравственная сила, представленная искренним единством союзных монархов и воплощенная в заповедях, которым они воздали дань в Акте Священного союза от 14 (26) сентября 1815 года[161].
21 ноября (3 декабря) 1819 года император Александр одобрил обзорный документ, в котором изложил свои мысли о делах Германии в форме записки, изданной Министерством иностранных дел[162]. Отметив, что меры, согласованные в Карлсбаде, были представлены как временные, в записке предупреждалось, что отсутствие единства среди германских государств затруднит предотвращение бедствий в будущем. Александр выражал поддержку Карлсбадских указов, но по этому случаю он также отметил, что они основывались на принципе парламентского суверенитета, поскольку были учреждены германским сеймом, заседавшим во Франкфурте. Это, однако, нарушало ключевое положение Заключительного акта Венского конгресса, в котором признавалось равенство прав и суверенитет всех германских государств. Другими словами, существовало противоречие между законодательной властью сейма и суверенной независимостью государств – членов Германского союза.
Обеспокоенный противоречивой реакцией на Карлсбадские указы как в Германии, так и среди своих собственных чиновников, император Александр настаивал на том, что согласованные репрессивные меры можно в принципе осуществить только путем силы убежденности, которую можно внушить лишь с помощью умеренности и доброжелательности. Иными словами, исполнение указов не должно нарушать ни Союзный акт 1815 года, ни конституции второстепенных государств. Это означало, что правительства отдельных стран должны были применять новые указы с учетом условий на местах. Франкфуртский сейм не должен был пытаться навязать единообразие в правоприменении. На деле верховная законодательная власть могла быть вверена германскому сейму путем передачи ему диктаторских полномочий или внесения поправок в Союзный акт. В записке ставился вопрос о том, каким образом общие интересы Германского союза, от которого зависел мир в Европе, могли быть согласованы с частными интересами и установлениями, конституционными и неконституционными, суверенных государств – членов Германского союза? Стремясь осветить путь, выводивший за рамки противоречий 1819 года, записка формулировала представление об установлениях, которые можно было бы назвать либеральными или конституционными, хотя и не в том смысле, который подразумевался радикальным просвещением или современной политикой оспаривания.
На текущий момент законодательная власть германского сейма могла бы превалировать над законодательной властью отдельных государств только путем передачи сейму диктаторских полномочий или внесения изменений в Союзный акт. Тем не менее император Александр надеялся, что в рамках Германского союза могло быть достигнуто единство, необходимое для истинной власти. Иными словами, общие интересы и правовая власть Германского союза могли быть реализованы де-факто (par le fait). Более могущественные государства, не связанные конкурирующими конституциями, могли бы решить вопрос о законодательной власти к общему удовлетворению других государств – членов Германского союза, как только факты станут говорить за себя, как только установления, над которыми работают их правительства, будучи введены в действие, ответят всем чаяниям и законным надеждам. Российский монарх верил, что горстка злонамеренных людей и честолюбцев не должна наводить ужас на германские правительства. Их способность делать это происходила из отсутствия престижа у правительств того времени, авторитет которых опирался лишь на силу либеральных установлений, предоставленных их народам. Но что подразумевали император Александр и его дипломатические агенты под либеральными установлениями? Как ясно показывали другие внешнеполитические заявления, российское правительство желало, чтобы государственная власть по всей Европе была укреплена за счет нравственной силы, путем которой правительства противодействовали бы беспорядкам среди собственных народов, обеспечивая их счастье и благоденствие[163]. В России примерно с середины XVIII века просвещенные концепции благого управления, воплощенные в реформах монархов, таких как Екатерина II, определяли эти административно-правовые стратегии (или устремления). В период правления Александра I преобладало дореволюционное представление о традиционном правлении и просвещенной монархии[164].
Согласно записке от 21 ноября (3 декабря) 1819 года, под либеральными установлениями не подразумевалось «ни сделок, принудительно навязанных слабым, ни условий, продиктованных государям народными вожаками, ни конституций, предоставленных в трудных обстоятельствах с тем, чтобы на время отвратить грозящую беду»[165]. Напротив, правительства, особенно те, которые выходят из полосы революционных кризисов, обязаны были действовать в точно сформулированных условиях и прочно установившихся формах. Кроме того, времена требовали, чтобы лица, облеченные доверием народа, подтвердили и обеспечили нерушимость этих условий и форм. После этого кивка в сторону принципа представительства, в записке следовало обращение к обсуждению свободы – принципа, который легко вписывался в российскую правовую и нравственную интерпретацию Венских соглашений. Свобода существовала только в разумных пределах, и границы свободы были не чем иным, как принципами порядка. В свою очередь, эти принципы были практическим выражением христианской морали, так что свобода стала благодеянием, и пользу из этого извлекали в первую очередь правительства. Свобода, лишенная морали (без сомнения, отсылка на революцию), принесла в последнее время всевозможные бедствия. Лишенная своего «естественного руководящего начала», свобода привела к безнравственности.
Как только возникла безнравственность, патриотизм превратился лишь в витийство, делом славы стала лишь неумеренная критика правительства, популярность была создана лишь уничижением всякой публичной власти. В этих условиях судьба государства могла зависеть от единственных выборов. Безнравственность также представляла собой отсутствие добропорядочности (bonne foi), в то время как одной лишь добропорядочности, неотделимой от христианской морали, было бы достаточно, чтобы навечно обеспечить правительствам законное господствующее положение. Действительно, доброжелательным правительствам, честно выполнившим свои обещания, нечего было бояться нападок. Их авторитет зиждился на
