благополучии. Большинство людей, умеющих ценить благоденствие, невольно становились бы опорой доброжелательных правительств. Люди помогали бы усилиям правительств, не давали бы разбушеваться страстям, а политическая система, которой следуют такие правительства, являлась бы одновременно национальной, благотворной и всепобеждающей. Если предположить, что неконституционные германские государства будут управляться описанным образом, то единообразие принципов правления станет естественным следствием удачного примера. Федеральные и государственные интересы объединятся в один общий интерес, и реальным станет утверждение, что «подлинная сила – в единении». Представление Александра о том, как германские земли могли бы объединиться, а Германский союз функционировать наряду с суверенными правами независимых государств, было во многом похоже на идеализированную патриархальную семью в ее буквальном смысле. Достижение просвещенной гармонии и благожелательная атмосфера семейных отношений могли бы быть перенесены на политическую арену[166].
Несмотря на надежды на гармоничное развитие, в начале 1820 года Британия, Франция и Россия продолжали выражать беспокойство по поводу австрийского и прусского господства в Германии. Второстепенные германские государства все еще надеялись на защиту со стороны России, хотя император Александр продолжал настаивать на том, чтобы его дипломаты демонстрировали нейтральную позицию в отношении дела Германии[167]. В ответ на сообщения, полученные с августа 1819 года из Берлина, Франкфурта-на-Майне, Карлсруэ, Мюнхена, Штутгарта и Вены, император признал, что его дипломаты выражали противоречивые взгляды на Карлсбадские указы и конгресс в Вене. Некоторым политика Александра казалась непоследовательной и изменчивой, колеблющейся между поддержкой абсолютистской монархии и принятием так называемых либеральных установлений. Монарх подметил эти критические замечания, однако заверил, что при голосовании по германским вопросам всегда действовал исходя из приверженности заключенным договорам. Наконец, продолжая воздерживаться от публичного высказывания позиции по внутренней германской политике, Александр признавал, что Карлсбадские указы и обсуждения федеративного германского государства могли бы дать чрезмерную власть Австрии, Пруссии и сейму. Развитие в этом направлении шло бы вразрез с сохранением политических отношений, определенных заключенными договорами, в частности, Заключительным актом Венского конгресса, Парижскими договорами, а также последующими и дополнительными актами и соглашениями. По этим причинам Россия поддержала бы единое федеративное государство только в том случае, если бы с этим согласились германские государства и другие европейские державы. Россия признавала, что соглашения 1814–1815 годов представляли собой взаимную гарантию целостности территориальных владений подписавших держав. Отныне мир в Европе зависел от сохранения единства среди союзников и предотвращения отката к старой системе сепаратных союзов и баланса сил[168].
Более эмоциональное высказывание, демонстрирующее реакцию России на продолжающиеся в Германии политические дебаты, появилось в меморандуме от 4 февраля 1820 года, направленном монархам Австрии и Пруссии. Одобренный Министерством иностранных дел Меморандум о мерах, принятых правительствами Германии в отношении свободы печати и народного образования был запрошен Каподистрией от А. С. Стурдзы, который также принимал участие в подготовке Акта Священного союза от 14 (26) сентября 1815 года[169]. Именно потому что участники Акта от 14 (26) сентября были обязаны откровенно говорить о политической системе, которую они поклялись поддерживать, император Александр хотел, чтобы его союзники получили этот меморандум. Документ начинался с обсуждения свободы печати, признававшей открытое выражение политических мнений неотъемлемой частью представительских форм правления. Однако в Германском союзе свободу печати и все другие права, которыми были наделены граждане, следовало реализовывать по-другому, с учетом местных условий и законов каждого государства. Кроме того, поскольку человеческие общества оставались подчиненными божественному закону, власть не могла быть отнята ни у суверенов, ни у религии. Это означало, что правительства не должны были уступать духу своего столетия право определять представительские политические формы или что-либо еще, находившееся в зоне ответственности религии, норм морали и опыта. Иными словами, правовая свобода не распространялась на религиозные, нравственные, научные или литературные творения человеческого духа. Власть суверенов зиждилась на божественной власти, и уступки в этих сферах подорвали бы работу правительства.
Как русские дипломатические агенты понимали дух столетия? Согласно меморандуму, бедствия последних пятидесяти лет были вызваны отсутствием христианского братства. Как только цивилизация прекращала быть религиозной, она лишалась благ цивилизации. Ревность и политика недоверия столкнули соседствующие страны друг с другом, так как холодный расчет пришел на место успокоительному воздействию веры и христианской доброжелательности. Настолько же пагубным было то, что недоверие перешло из области (международной) политики во внутренние отношения каждого государства. Народы впали в естественное состояние, перестав жить в состоянии общества, обузданного правом наций. Поставив под сомнение власть Бога, народы легко поставили под сомнение власть государей. Приняв «фантом эгоизма, свободы и смутного совершенства», они заглушили голос долга. Без веры не могло быть преданности. Без внутреннего мира совести не могло быть общественного спокойствия. Без принципа гармонии (union) и подчинения Богу не могло быть прочного общества. В этом разделе меморандума преобладал голос Стурдзы. Поскольку исчезли древние религиозные и социальные ценности, создавшие Европу, наилучшие намерения правительств и законные чаяния народов не могли быть реализованы [Martin 1997; Ghervas 2008]. Процветание, материальное благополучие, торговля, открытия и гигантские предприятия не могли обеспечить спокойствие, в отличие от религии, которая в тишине готовила счастье будущих поколений. И действительно, ложная наука и ложные добродетели процветали во времена кризиса, в то время как моральное разложение, угасание веры, неоправданное негодование и раздутые притязания подпитывали революцию.
Многочисленные дипломатические документы связывали эпоху Французской революции и Наполеоновских войн с нравственной катастрофой. В меморандуме российского Министерства иностранных дел император Александр напомнил своим братьям-монархам о том, что это все значило. Европа была спасена из трясины нравственного коллапса Божественным провидением, вмешавшимся, чтобы сохранить свое Творение. Это позволило беспрецедентному союзу европейских монархов победить анархический военный деспотизм. В результате благодаря Акту Священного союза от 14 (26) сентября 1815 года к государствам вернулись вера и доверие. Этот Священный союз признал права Бога в отношении человеческих обществ и гарантировал нерушимые права монархов и народов, возложив на них взаимный долг совести и христианской семьи.
Что касается недавно введенных в Германии ограничений на политические выступления, в меморандуме содержалась критика в адрес Карлсбадских указов, поскольку они не учитывали интересы религии и общественной морали. Не говоря уже о правах Бога в отношении человеческих обществ, правила позволяли демагогам использовать абстрактное мышление и развращенное воображение для подпитки радикальных доктрин. Свобода слова в науке и корреспонденции, включая высказывания, затрагивавшие фундаментальные заповеди христианства и Божественной морали, оставалась неограниченной. Таким образом, ограничения свободы печати, как представляется, были направлены не на защиту религии и нравственности, а на предотвращение нападок на правительства и чиновников. Поскольку эти правила не касались убеждений верующих и друзей порядка, для обеспечения их соблюдения потребовалось бы применение силы. Эффективность правовых актов зависит от их способности убедить людей в том, что ограничения, налагаемые законом, приносят пользу. Однако немецкие правила не смогли этого сделать и поэтому упустили возможность применить те максимы по защите общественного порядка, к которым все суверенные государства Европы присоединились в Акте от 14 (26) сентября. Хотя можно было бы возразить, что такая религиозно неоднородная федерация, как Германский союз, не могла принять общий закон о цензуре в отношении религиозных произведений, этот закон мог бы подтвердить истины, изложенные в Акте от 14 (26) сентября и уже принятые немецкими правителями. Такие ограничения не затрудняли бы исповедование различных религий.
Критика российского правительства в адрес германского законодательства в области печати также распространялась и на государственное образование. Эмансипация науки и абстрактного мышления подорвала контроль за образованием. Тайные общества могли
