хватит. Поэтому с завтрашнего дня начинаем терапию. Десятидневный курс. Я зайду к тебе завтра утром.
Я понимаю, как много это для него значит — как много Я значу для него как пациент, — и воздаю ему должное. Я также понимаю, что с моей стороны просто недопустимо сделать какую-то глупость и уничтожить его работу.
Последнее, что он говорит, прежде чем уйти:
— Только не упади. Пожалуйста. Не упади.
На случай, если разговор с доктором Теодором у моей кровати не достиг своей цели, больничный персонал начинает принимать в моем отношении еще более суровые меры. Минимизировать риск. Позволить мне идти на риск для них — слишком большой риск. Их главным прио-ритетом становится наблюдение за мной: они защищают меня от меня самого. Проснувшись ночью, я понимаю, что к моей постели подключен тревожный сигнал. До того мне выдали браслет ярко-оранжевого цвета с надписью «Риск падения». Эти два слова должны звучать как предупреждение и инструкция, но я при виде них чувствую стыд и унижение. Что дальше — колокольчик на шее?
Есть одна вещь, которой они не понимают, а я им не говорю, — дело не в том, что я такой неугомонный и рвусь бродить по ночам. Дело в Паркинсоне. Иногда мне просто необходимо подвигать ногами — это все равно, что синдром беспокойных ног при приеме стероидов. А может, персонал больницы это и понимает, но ничего не может поделать. Мне нельзя вставать и пытаться ходить без наблюдения, потому что я могу упасть.
Риск — дело благородное
Я размышляю о том, как и почему оказался в таком положении. У меня был выбор: либо сделать операцию, либо отказаться и надеяться на лучшее. Оба варианта подразумевали определенные последствия. Все свелось к моей способности идти на риск: я лучше рискну и предприму что-то, чтобы рассчитывать на нужный результат. Кто-то предпочитает пассивность, кто-то — действия. Я решил попытать удачу.
Риск — часть меня, он закодирован в моей ДНК. У подрост-ков не до конца сформирована префронтальная кора: они не могут правильно оценивать риск. Я — наглядный пример такой задержки в развитии. Стремясь доказать, что мой физический облик не отражает внутренней силы, я вечно лез на рожон. Подростком совершал настоящие безумства (просто потому, что не считал их рискованными) и искал приключений — пусть они даже могли закончиться неудачей, серьезными травмами и даже смертью. Этого я не брал в расчет.
Кстати о травмах: в 70-х я играл в асфальтовый лакросс — разновидность жесткого вида спорта, изобретенного коренными американцами на Северо-Восточных территориях. Любопытно, что национальный спорт в Канаде на самом деле как раз лакросс, а не хоккей, как многие полагают. В отличие от традиционного лакросса — в него играют на травяном поле пластиковыми клюшками, и правила строго ограничивают физический контакт игроков, — асфальтовый лакросс весьма кровавый, особенно для тринадцатилетнего парнишки. «Коробка», где проходит игра, — это хоккейная площадка (крытая или уличная) с асфальтовой поверхностью вместо льда, огражденная фанерными бортами, о которые противники тебя толкают изо всех сил, обычно довершая дело ударом по почкам. Для него делают клюшки из орешника, с сетками из кетгута и кожи.
Я играл в него несколько сезонов. В первый год меня поставили в лигу «С» — для новичков. У меня неплохо получалось, я забил несколько голов — больше, чем от меня ожидали. На следующий год меня перевели в лигу «А», минуя «В», то есть сразу на высший уровень. Это была ошибка. Я прекрасно помню, как на первой тренировке вошел в раздевалку: напяливая форму, я огляделся и сразу заметил две вещи относительно своей новой команды. Первая: они не хотели иметь со мной ничего общего. Второе: это были тринадцатилетние мужчины, ростом под 190 см, и они брились. У них росли волосы на груди, и они носили обувь гигантских размеров. Мой рост на тот момент составлял 150 см, а вес — 50 кг во всей амуниции и со шлемом. На лицах тренеров, хоть они меня и взяли, читались сомнение и сожаление.
Сначала я играл отлично: быстрый и верткий, я несколько раз послал твердый, как камень, индейский мяч за спину вратаря в сетку. Но потом меня ударили. И я едва поднялся. Мои родители заметили это и забеспокоились.
Через несколько матчей моя мама спросила:
— Тебе еще нравится играть в лакросс?
— Да, мама, очень.
— Мне кажется, он немного жестче, чем надо бы. Тебе часто достается.
— Ничего, мне не больно.
— Но мне трудно отстирывать кровь с твоих свитеров.
Родители предложили мне перейти в лигу «В», где для меня будет безопасней. Я отказался, остался в «А», научился терпеть боль и справляться с ней. Но когда на следующий год мне предложили играть в лиге «В», я предпочел гордо уйти из спорта.
Из-за тяги к риску я бросил школу, не закончив одиннадцатый класс, с туманным намерением — это даже нель-зя было назвать планом — поехать в Лос-Анджелес и начать актерскую карьеру. До того я сыграл в паре местных телефильмов и театральных постановок и искренне считал, что ничем не рискую. На мой взгляд, большим риском было бы остаться в Канаде. Дело не в том, что я стремился оторваться от семьи или бросить родную страну, просто мне казалось, что где-то меня ждет блестящее будущее. А сидя в классе, я рисковал разминуться с ним.
Не то чтобы я не хотел учиться, просто мне не нравились традиционные принципы школьного обучения. Если мне не хотелось писать контрольную по истории, это могло грозить некоторыми неприятностями, но и следующую контрольную я не писал тоже. Я объяснял учителю: «По-слушайте, я все знаю про план Маршалла и переустройство Европы, я просто не хочу про это писать. Вы можете задержаться в классе на полчаса, и я все вам расскажу». Школа не представляла для меня интереса, потому что там не было ни риска, ни награды.
Естественно, разные люди в моей жизни — родители прежде всего — сомневались в правильности решения бросить школу, дом и страну ради актерской карьеры. Это казалось им чистым безумием. Меня считали наивным, самоуверенным, недальновидным и непутевым, предрекая скорый провал. Возможно, я действительно таким был. Но в риске я видел не путь к своей цели, а просто путь. Мне очень
