включились в мировой тренд: леса вырубались и заменялись монокультурными плантациями (чай, кофе, хлопчатник, каучук, бананы и так далее). Об использовании древесины при этом думали лишь во вторую очередь – в центре внимания было давнее стремление к расширению плантаций, теперь подпитываемое капитализмом. Это вело к уничтожению лесов в прибрежных районах Бразилии. Распространение выращивания кофе, которое началось после 1770 года, к 1830‑м годам привело к тому, что кофейный куст, завезенный из Восточной Африки, заменил сахарный тростник в качестве важнейшей коммерческой культуры и сохранял это лидирующее положение до начала 1960‑х годов. Большинство земель, расчищенных под кофе, были холмистыми, а холмы, если их не защищали, особенно быстро подвергались эрозии и вскоре разрушались, после чего их забрасывали и переходили на новые. За такой мобильной методикой, которую не обязательно было применять в столь экстремальных формах, стояло, помимо всего прочего, убеждение, что кофейным кустам нужна девственная почва свежевырубленного леса. Поэтому до второй половины XIX века кофейная культура представляла собой своеобразную смесь модерной капиталистической экономики и примитивной культуры перелога: четко видимая граница, фронтир, который неумолимо продвигался вглубь страны. Начиная с 1860‑х годов строительство железных дорог позволило осваивать высокогорные районы, расположенные вдали от побережья. В это же время резко возросло число иммигрантов из Южной Европы, которые заменили чернокожих рабов на плантациях. В 1900 году в Бразилии насчитывалось 6000 километров железных дорог. Повсеместно их строительство вело к массовому уничтожению лесов и расширению плантаций кофе. До поры до времени методы эксплуатации не менялись. По-прежнему были распространены лесные пожары, которые часто выходили из-под контроля. Скот мог свободно пастись на неогороженных землях, а это препятствовало естественному восстановлению леса на заброшенных вырубках. Земле- и лесопользование в Бразилии велось так, что игнорировались и будущее леса как ресурса, и перспективы пахотных земель. После вырубок и плантаций часто оставались только степь или низкие кустарники. Никто не был заинтересован в высококачественных лесах. Проще и дешевле было импортировать древесину для судостроения из США, а позднее железнодорожные шпалы из Австралии.
Бразилия являет нам пример крайне расточительного использования лесов, которое не сдерживалось никаким лесным надзором. В отличие от колониального государства, которое в лучшем случае имело в виду долгосрочное управление ресурсами, независимое бразильское государство позволило частным интересам действовать без ограничений. Уничтожение атлантических тропических лесов в Бразилии, начавшееся в португальский колониальный период, но принявшее поистине опустошительные масштабы только в период постколониальной империи (1822–1889) и последующего республиканского режима, – это пример одного из самых безжалостных и фундаментальных способов уничтожения лесов в Новое и Новейшее время. Кроме того, от него не было получено ни малейшего макроэкономического преимущества, и не возникло никаких политических или научных противодействующих сил, которые могли хотя бы замедлить уничтожение лесов[194].
Единой европейской истории лесного хозяйства для XIX века не существует. Это связано хотя бы с тем, что вся полуостровная и островная часть континента (Пиренейский и Апеннинский полуострова, Великобритания и Дания) к началу века уже была бедна лесом или почти безлесна, равно как и Нидерланды. Другим экстремумом были Скандинавские страны, особенно Швеция и Финляндия: леса в них сохранились до наших дней благодаря тому, что лес имеет большое значение в культуре местных народов, его просто много по отношению к небольшому населению, он постоянно задействован в сельском хозяйстве, а в Швеции государство к тому же проводило целенаправленную политику в области лесного хозяйства. Совсем иначе обстояло дело в Англии: здесь, помимо прочего, ненасытный спрос Королевского флота привел сначала к крупномасштабной вырубке лесов, а затем к неизбежным жалобам на стратегически рискованную зависимость от иностранных источников древесины. Ведь для большого военного корабля требовалось не менее 2000 зрелых дубовых бревен лучшего качества. Нехватка древесины вынудила британский военно-морской флот (под давлением палаты общин) очень рано начать использовать железные корпуса для кораблей. Начиная с 1870 года тот технический факт, что большие корабли, сделанные из железа, легче, чем деревянные, был замечен и использован повсеместно; этот эффект был усилен переходом от железа к стали. В военно-морском флоте Франции между 1855 и 1870 годами также произошел почти полный переход от дерева к стали. Это позволило снизить двойную нагрузку на европейские леса, вызванную судостроением и производством железнодорожных шпал. Именно в этот момент, около 1870 года, хронический кризис, в который вступило британское сельское хозяйство, создал новые возможности для землепользования, связанные с лесом: появились лесопосадки, где выращивали быстрорастущие породы делового леса. В это же время впервые была открыта рекреационная ценность больших лесов для городского населения. То, что еще оставалось от английского леса, начали охранять[195].
Такие отдельные истории можно еще более тесно связать друг с другом. Например, значительно расширилась дальность торговли древесиной. Так, в результате наполеоновской континентальной блокады 1807 года деятельность британских лесопромышленников переместилась из региона Балтийского моря и России в Канаду. В 1840‑х годах только канадская провинция Нью-Брансуик ежегодно отправляла в Европу 200 тысяч тонн древесины[196]. В конце XIX века возник по-настоящему глобальный рынок древесины. Он подпитывался растущим спросом на древесную массу для производства газетной бумаги, поскольку она была необходима для массовой прессы.
Продолжался всемирный трансфер древесных пород и их акклиматизация на новых местах, начавшиеся в XVIII веке. Так, до 1800 года в Британию было завезено около ста десяти видов деревьев; между 1800 и 1900 годами это число увеличилось более чем до двухсот. Если попытаться объединить подобные местные истории, они едва ли сложатся в общую глобальную историю безудержного разрушения окружающей среды. Обезлесение не всегда продолжалось до тех пор, пока не было срублено последнее дерево. Уже в XIX веке в ряде стран ему противостояли иная логика использования энергии и зачатки природоохранного сознания, которые могли быть мотивированы совершенно по-разному: и романтической любовью к природе, и холодным пониманием последствий неконтролируемой чрезмерной эксплуатации. Было бы заблуждением считать, что индустриализация непрерывно оттесняла лесозаготовительную промышленность как часть архаичного «первичного сектора». Вначале промышленная революция даже резко увеличила потребление древесины, поскольку первые паровые двигатели и железоделательные заводы работали на древесном угле. Это происходило не только в бедных ресурсами экономиках, как в Японии, но и в условиях изобилия дешевой древесины – например, в Пенсильвании и Огайо, где древесный уголь долгое время не исчезал из энергопотребления тяжелой промышленности.
Другим основным источником спроса на древесину было отопление жилищ. Дом, в котором тепло, вскоре вошел в число само собой разумеющихся удобств эпохи материального прогресса. В 1860 году древесина все еще оставалась самым важным источником тепловой энергии в США, составляя 80 процентов от общего объема, и только в 1880‑х ее обогнал
