избранные из числа рядовых граждан, зачастую выносили оправдательный приговор, руководствуясь не столько законами, сколько впечатлением от речей истцов и ответчиков.
Некоторые исследователи причисляют к ольвийским судебным наговорам еще четыре надписи на свинцовых пластинках. На трех из них перечислены только имена проклинаемых людей[346], и нет уверенности в том, что проклятия связаны с судебными тяжбами; четвертая пластинка заполнена довольно пространным и трудным для толкования текстом, написанным в III-II вв. Одни ученые понимают его как судебный наговор[347], другие — как письмо с предложением взятки судьям[348], третьи — как частное письмо с предостережением адресату о готовящемся против него судебном разбирательстве[349]. Однако все согласны, что надпись имеет отношение к судебному делу, поскольку в ней ясно читается слово μαρτυρίη — свидетельство на суде.
На ольвийских свинцовых письмах обычно пишутся имена отправителя и адресата[350], здесь же они отсутствуют. Представляется убедительным мнение о том, что составитель письма не знал, кто будет судьей по интересующему его делу, потому что в Ольвии, вероятно, как и в Афинах, судьи определялись путем жеребьевки перед заседанием. Поэтому заранее заготовленное письмо было вручено судье в последний момент перед началом судопроизводства или подброшено в соответствующее отделение суда. Письмо начиналось словами: «Точно так же, как мы не знаем тебя, мы не знаем, как выступят по новому процессу Евполис, Дионисий, Макарей, Аристократ, Демополис, Комей, Герагор, Лептин, Эпикрат, Гестией...» Далее судье обещан хороший подарок, если он воспрепятствует перечисленным лицам при даче свидетельских показаний[351].
Первоначально суд Ольвии копировал соответствующие процедуры Милета, потому что колонисты какое-то время продолжали жить по законам и обычаям своей метрополии. Затем в V в., когда Ольвия на некоторое время вошла в Афинский морской союз и влияние Афин проникло в разные стороны жизни города, ольвиополиты стали ориентироваться на афинское судопроизводство. Они поместили свой суд так же, как Гелиэю, у входа на агору, и при постройке придерживались похожей планировки здания[352]. Бронзовые ольвийские жетоны для голосования изготовили по образцу афинских. Позднее, в эллинистический период, судопроизводство унифицировалось во всем греческом мире[353]. Поэтому представляется возможным обрисовать в общих чертах ход заседаний ольвийского суда в IV-III вв., основываясь не только на ольвийских археологических материалах, но и на сообщениях античных авторов, главным образом на «Афинской политии» Аристотеля (гл. 47, 48) и судебных речах афинских ораторов[354].
Обратиться в суд с иском могли только совершеннолетние и полноправные ольвийские граждане или граждане других городов, которым ольвиополиты даровали свое гражданство. Они имели право выступать истцами от имени неполноправных лиц: хозяин — за раба, старший в семье мужчина или опекун — за женщин и несовершеннолетних детей, проксен — за иностранца, покровитель — за своего подопечного метека. В качестве ответчиков привлекали людей всех сословий.
Суд имел несколько отделений, специализировавшихся на определенных вопросах. Роль председателя каждого отделения выполняли государственные должностные лица; в Афинах, например, преимущественно архонты. В их обязанности входили также прием жалоб, производство предварительного следствия, получение документов от каждой из тяжущихся сторон.
Перед судебным заседанием по жребию определялся состав присяжных из числа избранных народом граждан на роль судей. Они давали клятву, что будут выполнять решения, руководствуясь законами, а при отсутствии соответствующего закона, — исходя из наивысшей справедливости. Демосфен в речи «Против Тимократа» (XXIV, 149-151) велел секретарю суда прочесть текст клятвы афинских судей:
«Я буду подавать свой голос в соответствии с законами и постановлениями народа афинян и Совета пятисот. Я не окажу поддержку тирании или олигархии, и, если кто попытается упразднить демократию афинян или станет против нее выступать или вносить предложения, направленные против нее, я не стану им подчиняться. Я не буду поддерживать требования отмены частных долгов или передела земли и домов афинян. Я не стану возвращать на родину изгнанных или тех, кто приговорен к смертной казни. Я не буду изгонять граждан, живущих здесь, в нарушение существующих законов и постановлений народа и Совета афинян, и не буду делать этого сам и не допущу, чтобы так поступали другие. Я не буду утверждать в должности тех, кто не отчитался за свою прежнюю должность, будет ли это один из девяти архонтов, или гиеромнемон, или один из тех, кто избирается по жребию в тот же день вместе с девятью архонтами, будь это глашатай, посол или синедр. Я не допущу того, чтобы один и тот же человек занимал дважды одну и ту же должность или чтобы один человек занимал в течение одного года две должности. Я не буду брать взяток, используя должность судьи, сам или кто-нибудь другой или другая от моего имени по сговору со мной, прибегая к каким-либо уловкам или хитростям. Возраст мой — не менее 30 лет. Я буду одинаково беспристрастно выслушивать выступления как обвинителя, так и обвиняемого, и голос свой буду подавать по существу рассматриваемого дела»[355]. Вероятно, клятва ольвийских судей содержала сходные обязательства.
За несколько дней до судебного заседания глашатай на агоре и на улицах объявлял время, когда истец и ответчик призываются в суд. Судебные заседания собирались в любые дни, кроме праздничных и дней, считавшихся тяжелыми и несчастливыми. В такие дни судили только убийц. При объявлении присутствовали понятые; они свидетельствовали в случае неявки в назначенный срок тех, кого призвали в суд, что приглашение было сделано. Суд имел право разобрать дело без соответствующего участника тяжбы, но это оказывалось ему невыгодным.
Председатель суда заранее собирал свидетельские показания. Из круга свидетелей исключались женщины, несовершеннолетние и близкие родственники. Показания рабов получали, непременно применяя пытки, поскольку считалось, что только тогда они говорят правду.
Антифонт в речи «О смерти одного хоревта» (гл. 25) сказал, что свободный человек дает показания под присягой, а раб под пыткой, «которая надежно вырывает у него истину». Эту мысль развивает Исей в речи «О наследстве Кирона» (гл. 12), подчеркивая, что в глазах судей пытка рабов — самый точный прием следствия: «Если рабы и свободные люди присутствовали при событии, в котором надо осветить какую-нибудь темную сторону, вы не доверяете показаниям свободных людей, но предаете пытке рабов... И вы правы. Вы говорите себе, что видели, как многие свободные свидетели давали ложные показания, между тем среди рабов, отданных под пытку, не нашлось таких, у которых она не вырвала бы истины». Аристофан в «Лягушках» (ст. 614-621) перечисляет разные роды пыток рабов: битье, сдирание кожи, вывертывание членов, литье в нос уксуса и др.
Все свидетельские показания записывались и
