не сводили друг с друга глаз. Над городом собирались предгрозовые облака.
Возле одного дома в Тале, под Грацем, он остановился, заметив, что входная дверь отворена. Он вошел и почувствовал, как преображается его тело. Оно свелось к одному огромному зубу, резцу с одним-единственным большим круглым глазным яблоком спереди. Он пробежал через кухню. В ней имелась еще и кладовка. Дальше — гостиная. А затем терраса, дверь с нее вела в сад. Позже, когда он незамеченным вышел на улицу, сердце у него колотилось, и он сказал себе, что отныне он, скорее всего, больше не сможет видеть людей. Вероятно, они находятся теперь в разных диапазонах частот. Велосипедные дорожки были усеяны опавшими фруктами, которыми деятельно занимались осы.
Началась осень, а вместе с нею и учебный год в здании напротив. Он опять стал проводить больше времени дома. Погода настала ветреная, и он отправился купить себе какую-нибудь одежку с длинными рукавами. В магазинах последнее время все проходило гладко, он сразу же находил то, что ему было нужно, продавщицы вели себя вежливо, расплачивался он карточкой. С давних пор его не переставала удивлять пассивность и беспомощность подобной жизни, ее неспособность к сопротивлению. Люди сотворили ее, видимо, себе в утешение — за то, что провели конец тысячелетия в постоянной смертельной опасности. Впрочем, на это можно было взглянуть и с другой стороны, рассудив, что Вселенная в конце концов сама создала это гладкое, бесперебойное функционирование, такой безмятежный остров, и кто знает, какая в этом цель. По вечерам воздух становился совершенно прозрачным. Он сидел у балконной двери с бумагой и маркерами в руках.
«Я долго размышлял, — написал он однажды ночью в конце сентября женщине, у которой была дочь. — Ты работаешь с тем, что есть в твоем распоряжении. Это весьма достойно, и я ничего против этого не имею. Совсем наоборот, я очень обрадовался, когда мы встретились. Наверняка время, проведенное в Англии, стало для тебя большой психологической травмой». Он сделал паузу и сохранил эту версию. Сегодня утром у него откололся кусочек зуба. Этот крохотный фрагмент эмали лежал теперь в пустой чайной чашке возле клавиатуры. Он стал писать дальше: «Я долго ждал и полагаю, что сейчас мы можем перейти к новой фазе наших отношений. Я уже показывал тебе фотографии здания напротив и хотел бы заметить, что больше его не снимаю. Я готов вложить очень много денег. Я хотел бы купить сад. Единственное, чего я от тебя ожидаю — это чтобы мы наконец стали честно вести себя друг с другом». Он сохранил текст. Перечитал его и поправил мелкие ошибки, потом взял чашку и несколько раз покрутил ее круговым движением, так что осколок зуба загремел о стенки. «Твердая скорлупа», — подумал он. Оставшуюся часть ночи он вносил всё новые и новые пункты в список вещей, от которых, в дополнение к фотографиям с балкона, готов был отказаться ради совместного будущего. И хотя время от времени внутри него вздымалась волна, он сдерживался и не давал волю слезам. Как и каждую ночь, далекий высотный дом смотрел на него крохотными огоньками из окон, каждую ночь разными. В этом доме наверняка есть лифты, в которых жильцы днем корчат гримасы. Он представил себе лица тех, кто теперь, когда наступила ночь, сжавшись в комок, движутся там вверх-вниз, и отверг таящееся в них утешение, только глаза его заморгали часто и быстро.
И вдруг, однажды, возвращаясь домой, он увидел в подъезде лису. Попытки утешить его явно не прекращались. К тому же, ему пришло на ум, что в последнее время со всеми людьми стало возможно связаться только письмами. Никто больше не подходил к телефону. Все реже можно было услышать звонок в общественных местах. Вероятно, людям постепенно надоели телефоны, к тому же многие дети ходили в огромных наушниках. Почему же я перестал бегать, подумал он. Перед зданием политехникума шелестели деревья. Наступил вечер, это теперь случалось все раньше и раньше. В сумерках отдельные детали различались еще очень отчетливо, например, можно было заметить, как внизу по улице бегает собака. А ее хозяин медленно, никуда не сворачивая, вышагивает по прямой. К этому-то всё и сводится, думал он.
В этом районе после наступления темноты гулять можно было довольно спокойно, не подвергая себя никакой опасности. Детская площадка была пуста, поэтому он, не раздумывая, с разбегу запрыгнул на качели. Ударился коленом. Качели содрогнулись и бешено задергались взад-вперед, словно висельники на средневековых рынках после последнего шага в пустоту. Он засопел и попытался рассмеяться. Но потом так и остался стоять, замерев и ссутулившись, а вечер продолжил свой путь по земле, вздымая к небу дымовые трубы.
Глаза: два отверстия, через которые поток света толщиной в пару сантиметров попадет внутрь черепа. Вокруг парковых фонарей роились насекомые, дни их были сочтены. «Нельзя больше так просто пассивно стоять и смотреть», — подумал он. Тут он заметил какую-то фигуру возле маленького мостика. Прислонившись к перилам, фигура пошатывалась, нетвердо держась на ногах. Он двинулся навстречу, распахнув пальто, чтобы его живот принял удар лезвия, направленного точно в него: отныне никаких полумер. На ходу он вытащил рубашку из штанов. Хватит этого жалкого конформизма. Удар в брюшную полость. Но оказалось, что фигура не одна, а две, слившиеся в объятии. Отчего и пошатывались, нетвердо держась на ногах. Он остановился и отвернулся. Ошибка, всего-навсего ошибка, не более. И все же время неумолимо от него убегало. Отраду ниспосылали одни только деревья: множество маленьких, крохотных листиков, срываемых с веток — так поздно! — и уносимых ветром.
На следующее утро, это было в субботу, тотчас после пробуждения ему невыносимо захотелось составить какую-то общую картину, обзор всего в целом. Где-то когда-то он читал о кошке, которая каждый раз, когда у нее начинали ныть суставы, влезала на высокое дерево, откуда потом ее приходилось снимать при помощи лестницы. А может быть, отправиться куда-нибудь на открытую равнину, в степь! «До обеда я еще, может быть, выдержу, — сказал он себе. — А после — коса». Слово «коса» ему нравилось, он повторял его, стоя под душем. Чувствуя непреодолимое желание, которому невозможно было противиться, он обулся и завязал шнурки, хотя ботинки у него были еще мокрые. Внизу на тротуаре валялись разбросанные замшелые веточки: «Ветру ночью и это удалось». В автобусе, с уровня колен и почти до самой крыши, все было битком набито головами. Они поворачивались и озирались. Он опустил глаза и сосредоточился на дыхании — медленном, словно через соломинку.
Выйдя на конечной
