войну небогатым скарбом.
Вернулись хозяева и в хату, которую занял первый взвод.
— Ой, гарненьки ж вы мои, — певуче восклицала пожилая женщина, не отходя от сидевших на лавках красноармейцев. Она обрадованно всплескивала руками, так и не утирала слез, катившихся по морщинистому лицу. — Наче сонечко в хати снова, як вы тут… А то ж при тех шкреботунах и на свит смотреть не хотелось…
— А чому ж шкреботуны, мамо? — спросил Букаев, услышав еще одну, новую для него, кличку из множества тех, которыми народ метко наделял оккупантов.
— Так они ж и ходят не по-нашему, — женщина, не приподнимая ног, зашаркала подошвами по полу, показывая, как шумят своими подбитыми шипами сапогами гитлеровцы, — и шкребут и шкребут по всем хатам та по всем коморам и клуням, сердце у людей выскребли, злодии.
— Мамо, та годи про це, — сказала другая женщина, возраст которой трудно было определить, так плотно закуталась она в косынки и платки. — Вы б краще печку растопили та хоть чугун с водой поставили… може, товарищи хоть кипятком погрелися б…
— Мамо та мамо!.. Звыкла? — с шутливой строптивостью стала выговаривать мать. Це ж при фашистах мамо и до колодца, мамо и по хворост. А зараз чого лякаться? А ну, швыдко сама!
— Чула, доньку? Выполняй! — засмеялся Вернигора, и девушка медленно повела в его сторону широко поставленными черными-пречерными глазами, лукаво срезала его взгляд своим взглядом, вышла из хаты. Вернулась, бросила хворост у печи, скинула платки и явила всем такую строгую сбереженную красоту тонко выписанного лица, что даже Широнин не выдержал:
— Эге, было что прятать!.. И все на Харьковщине такие?
— Полтавские еще лучше, товарищ лейтенант, — подзадоривая дивчину, воскликнул Вернигора.
— Ты бы уже своих николаевских хвалил.
— Та про них в же молчу… свои же!
Вошли и приветливо поздоровались с красноармейцами еще две девушки.
— Пилиповна, а чи наших вы не бачылы? — обратилась к хозяйке одна из них, — уже половина Червонного дома, а их нет та нет…
— Не бачила… Та не хвылюйтесь. Зараз вже знайдуться… Наш Сашко теж десь ще блукае… Вы не в Терновий балци булы?
— Ни, мы в яру, де крыныця, ховалысь.
Девчатам, наверное, не хотелось возвращаться в пустые хаты, и, когда Вернигоренко предложил присесть, они помедлили только приличия ради, а затем, подталкивая друг друга, прошли к лавкам у стола.
— Вот бы и гармонь сюда, — воскликнул Нечипуренко, вспомнив о своей профессии избача.
Пилиповна переглянулась с дочерью:
— А ну, Ганно, где ее Сашко сховал?..
Ганна прошла в другую горницу, чем-то застучала там, вынесла через несколько минут почти новенькую трехрядку.
— Это ж Сашко, меньший мой… Сам ще не грае, а все для Васыля береже. Васыль мий теж в армии…
— Разрешите, товарищ лейтенант? — обратился Нечипуренко к Широнину, кивая на гармонь. — Бедняжка безработная два года, а сегодня все-таки праздник.
— Ну-ну, расшевели ее… бедняжку… пр случаю праздника, — в тон Нечипуренко шутливо сказал Петр Николаевич.
— А якый же сегодня праздник, сынки? — переспросила Пилиповна.
— Двадцать пять лет Советской Армии, мамаша. Твой Васыль тоже десь святкуе, — ответил Вернигора.
— Ой, був бы живый!..
И уже тронул Нечипуренко долго молчавшие лады, уже вызвали улыбки на лицах собравшихся первые такты какой-то затейливой плясовой, уже встали из-за стола на середину комнаты Вернигора и Злобин, как в хату влетел Шкодин.
— Товарищ лейтенант, можно вас?..
Лицо Шкодина было бледным, взволнованным. Это заметили все, в том числе и Нечипуренко, но гармонист продолжал играть, чтобы не смутить девчат. Широнин вышел из хаты.
— Идемте, товарищ лейтенант, — поспешно увлекал за собой Широнина Петя Шкодин, — там такое делается!.. Столько народу побито!.. Во-он за той крайней хатой, в балочке… Я еще когда окоп отрывал, вижу, что-то вроде чернеет на снегу… потом решил проверить… И ужас прямо! Сразу к вам. Никто еще, наверное, не знает. Вот тут держитесь танкового следа… А там дальше свернем, так ближе.
Они миновали крайнюю хату и спустились к обрыву нависавшему над узкой каменистой балкой. Широнин посмотрел вниз, и стынуще сжалось сердце, заледенело в ногах, и они словно бы припечатались к снегу, не в силах дальше сделать ни шага. Все дно балки заваливали трупы. Можно было разглядеть разметавшихся в агонии женщин, детей, стариков. Видимо, гитлеровцы гнали их впереди своих танков и потом, не успев угнать, двинули танки прямо в толпу. Разбежаться по сторонам ей, стиснутой откосами балки, было невозможно. Какой-то паренек, видимо, пробовал, уцепившись за росший в расщелине шиповник, подняться вверх, но был настигнут пулей, И синяя, совсем синяя ручонка и сейчас не выпускала пригнутой, обломанной ветки.
— Они ж не только давили, а и пулеметами… чтобы никто не ушел. Крови-то сколько! — побелевшими, трясущимися губами шептал Шкодин.
В село возвращались молча. Широнин осуждающе думал о том, что в эти горячие дни наступления, в дни стремительного продвижения наших войск и панического бегства вражеских гарнизонов ему, Широнину — да и только ли ему? — дальнейший ход войны порой представлялся облегченным, представлялось, что самые тяжелые ее рубежи остались позади. А выходит иное. Коль гитлеровцы еще способны на такое, значит много, много еще впереди будет пролито людской крови, понадобится еще много и напряжения и жертв, прежде чем победит та великая правда, которую отстаивают советские люди.
А Пете Шкодину вспоминался лесной хутор, гитлеровец, звавший во сне мать, вспоминалось душевное смятение там, на крыльце лесной сторожки… «никогда, никогда и никому не признается он в этом своем колебании…»
Вечером Широнин читал во взводе переданную из штаба полка замполитом дивизионную газету. В ней был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего, посвященный двадцатипятилетию Красной. Армии.
— …Мы начали освобождение Советской Украины от немецкого гнета, но миллионы украинцев еще томятся под гнетом немецких поработителей. В Белоруссии, Литве, Латвии, Эстонии, в Молдавии, в Крыму, в Карелии пока ещё хозяйничают немецкие оккупанты и их прислужники. Вражеским армиям нанесены мощные удары, но враг еще не побежден. Немецкие захватчики яростно сопротивляются, переходят в контратаки, пытаются задержаться на оборонительных рубежах и могут пуститься на новые авантюры. Вот почему в наших рядах не должно быть места благодушию, беспечности, зазнайству…
Широнин читал раздельно, с паузами, вскидывая взор на торжественно суровые лица бойцов. Хотелось, чтобы каждый из них до глубины души проникся готовой к любым испытаниям волей победить.
XVIII
Приказ перейти к обороне был отдан штабом дивизии 23 февраля. А через несколько дней Билютин был вызван в штадив на короткое, но важное совещание вместе с другими командирами стрелковых полков и приданных дивизии частей, усиления и поддержки.
Билютин
