— Ладно, мама. Шоу должно продолжаться.
Администратор Ирина, цокая по залу каблуками, благоговейно, на вытянутых руках, несет коробку, из которой во все стороны струится ткань готового платья. Юля всплескивает руками, будто встретила дорогого знакомого.
— О! Это мой эскиз воплотился в жизнь. И бирочка на изделии «Воропаев» небось? Воропаев — вор.
Ирина останавливается возле Юли.
— Простите, Юля, вы что-то сказали?
— Нет, Ира, я не сказала, я приняла решение.
— Да? Какое?
— Никогда не пытаться сделать из бывшего любовника делового партнера. Моя мама с этим пролетела.
Юля кивает на портреты матери и Воропаева. Но Иринина улыбка профессионально непроницаема. И где учат так улыбаться. Юлька бы денег приплатила, чтоб научиться.
— Вы не согласны. Я понимаю…
Машину с гипсом разгружали сообща. Лепщики гундели, что их квалификация не предусматривает черного труда. Соня покрикивала на них и сама подставляла худую спину под очередной мешок. Крякнув, подгибалась под тяжестью, показывала пример.
— Не прорабское это дело — мешки таскать, — говорила она, чтобы им стало стыдно.
Любитель Кафки Виталка шел прямо за Соней, с таким же, как у нее, мешком на спине.
— Это точно! И не бабское!
За ним охал Вован. Тащил на плечах два мешка. Они гуськом поднимались по лестнице.
— Шла бы домой, Софья Викторовна.
— Напьетесь, — беззлобно констатировала Соня.
— Ну и напьемся, так и что? — удивился Вован. — Рабочий день-то уже закончен. Тю-тю.
Вот этого он не должен был говорить. Вот это он проговорился. Соня бросает мешок и отряхивает белую пыль. Громко, чтобы до пролетариата дошло, хлопает ладонью о ладонь. Стягивает с себя респиратор.
— Вчера пили здесь?
Виталка обычно не врет. Кафку все дочитывает или спрашивает у Сони, чем кончилось? Неплохой парень, и сейчас прячет глаза. Может, и стыдно ему. Соня подступается к Вовану:
— Владимир Иваныч, отвечай мне, золотце.
— Мы по четвергам не зажигаем.
— А! По пятницам только. Понятно, дорогой.
— Да что ты пристала, как гестапо. Рабочий день кончился — шесть часов. Все!
— Ага, значит, домой собираетесь?
— Соня… — робеет Виталка.
— Я тебе не Соня! Я спрашиваю, помочь не хотите?
— Да ладно тебе, — при других обстоятельствах Вован стал бы профсоюзным лидером. — Завтра придем и все сделаем.
— Завтра тут будет цементная плита толщиной в полметра. И это будет наша братская могила.
Вован дернул плечами. А Соня повалилась на мешки.
— Значит, не поможете?
Вован не хотел ее обижать, но он знал, что прав. Время отдыхать и время работать. И это справедливо.
— Бог поможет. Мы вторую неделю без выходных работать не будем.
— Так все решили? — спросила Соня, и Вован нахмурился.
— Все. У тебя то понос, то золотуха. А нам-то что за радость?
Виталка чувствовал угрызения нечистой совести. Не извинялся, поскольку не был обучен, и только приговаривал:
— Соня… Софья Викторовна, все будет путем! Не переживай.
Рабочие ушли, и Соня осталась одна. Она достала из сумки замшелый пирожок и машинально начала есть. Нервы болели, ныло сердце, потягивало в печени, и только жевательный рефлекс не изменял.
Утверждение, что жизнь полна контрастов, для Нонны не было тривиальной чепухой. Она знала это наверняка, доказывая собственным примером, что можно совмещать несовместимое. Вторая ее постоянная работа, а теперь уже единственная, была непосредственно связана с духовным. Нонна трудилась в церкви. Вернее, при ней. Раз в неделю в церковно-приходской школе вела театральный кружок. Подруги сначала долго хохотали над этой странной связкой антонимов и спрашивали, рассказывала ли она настоятелю об эротическом журнале? Потом удивлялись, что за церковь такая, где есть театральный кружок? Не секта ли? Нонка убеждала, что обычная наша церковь. Просто настоятель — очень современный человек. Революционный, можно сказать, поп.
Она приходила сюда с радостью. Радовали дети, радовали деньги, и очень воодушевляла близость к Богу. В том, что ей предложили эту работу, Нонна чувствовала знамение. Словно ее работодателем был… Сам. А деньги выплачивала Небесная канцелярия. Они занимались в просторной комнате с большим деревянным распятием у стены. В углу были составлены столы и лавки — в остальных помещениях шел ремонт. Там же, в этом обжитом углу, стены были увешаны детскими рисунками на библейские темы.
Человек десять детей разного возраста стояли полукругом в центре комнаты. Маленькие не могли долго оставаться без движения и подпрыгивали от нетерпения, то и дело толкаясь. Старшие снисходительно ждали распоряжений педагога. Педагог — это она, Нонна.
— Все знают игру «Море волнуется — раз…»? — спрашивает Нонна.
Дети отвечают нестройным хором:
— Да-а-а! Не-е-е-т!
— Так да или нет? Да знаете, точно. Мы сейчас попробуем сыграть в эту игру, ну, в нечто похожее. Только сейчас мы попробуем поговорить на языке своего тела. Согласны?
— Да-а-а!
— А сейчас давайте выберем тему.
Рыжий мальчик предлагает:
— Давайте про монстров — призраков.
— Нет, мы про монстров не будем. Мы, знаете…
Вот что. Возьмем нечто еще более таинственное, чем призраки. Мы возьмем тему сотворения мира. Вот вы все учитесь в церковной школе и наверняка знаете, как Господь создавал жизнь?
— Знаем! — кричат дети. — Нам по воскресеньям рассказывают.
— Ну вот и здорово. Я сейчас не буду напоминать вам, что вы и так без меня знаете, — как, в какой последовательности Господь творил. Только вот что это было?
— Человек! — выкрикнула девочка в очках.
— Нет, сначала земля и вода, — поправил ее мальчик.
Маленький китайчонок не согласился:
— Звезды.
Девочка с африканскими косичками импровизировала:
— Время.
— Любовь, — сказал кто-то.
Нонна улыбалась.
— Ну, канонический текст вы знаете худо, но с фантазией у вас все хорошо. Мне это нравится. Ладно. Итак, я произношу волшебные слова, а вы замираете в той позе, которая олицетворят какую-нибудь стадию процесса сотворения мира. Понятно?
— Понятно!
— Не… не понятно.
— Вы показываете то, как себе представляете, каким образом была сотворена земля. Или что такое — звездное небо. Первые животные. Адам и Ева. Теперь понятно?
