— Понятно.
— Только хорошенько запоминаем, кто что показывал. Будем угадывать друг друга. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — морская фигура, на месте замри!
Дети застывают в причудливых позах. Нонна ходит между этими живыми скульптурами, живым маленьким садом. Угадываются темы воды, земли, звезд, материнства, постройки дома. Нонна улыбается.
В зал, стуча каблуками, вкатывается отец-настоятель. Он низенький, весь округлый, и только глаза острые.
— Работаете? Хорошо, хорошо. К Рождеству сделаете? Мистерия-то у меня будет?
Нонна прикладывает палец к губам, боясь нарушить волшебство «детской сказки».
— Вот где мистерия, смотрите… Спасибо, а теперь попробуем угадать, кто что изображал.
Девочка с африканскими косичками подпрыгнула и сказала:
— Я изображала, как с неба выливалась вода. В моря выливалась, в океаны. Как в чашки.
Рыжий мальчик наставительно перебивает ее:
— Да не ты должна говорить, что ты изображала, а про тебя должны угадать.
Девочка зажимает рот ладошкой:
— Ой…
Настоятель семенит за Нонной, точно повторяя траекторию ее движения.
— Рождество — большой праздник, — приговаривает он. — Митрополит приедет, я ему должен показать спектакль.
Нонна старается не обращать внимания на настоятеля.
— Конечно, будет спектакль. Так. Ну вот ты, что ты думаешь о фигуре Антона?
— Что это вы за фигуры тут показываете? Почему не учите стихи какие-нибудь?
— День 7 января — красный день календаря?
Настоятель поджимает губы.
— Я думаю, он изображал Ноев ковчег, — сказала девочка в очках.
— Нет, я приколачивал звезды к небу, — объяснил виновник творческой дискуссии.
— Здорово, правда? Он воспринимает мир как дом, небо как крышу, — радуется Нонна и хочет разделить свою радость со служителем культа. Но тот хмурится:
— Я только не пойму, что это будет.
— Обещаю, будет красиво.
В дверях появляется голова молодого дьячка.
— Нонна, к телефону!
— Алло! Сонь, привет! Рада тебя слышать… — Нонна слушает подругу, и выражение ее лица постепенно меняется. — Да брось ты… Да ладно… Что?! — и упавшим голосом кается: — Это я виновата… Нельзя было в эту ночь гадать…
Юля колдует над манекеном. Одеяние представляет собой нечто грандиозное из проволоки и белой прозрачной ткани, на которую Юля кое-где наносит специальную золотистую краску. Звонит мобильный.
— Ю, ты где? — кричит Нонна.
— Я еще на работе. Что-нибудь случилось?
— Да… — Нонна автоматически рисует галочки на церковных документах. — У Сони потолок рухнул. Только что узнала.
— Дома?!
— Нет, у этого идиота Бори в Озерках.
Дьячок осторожно забирает у Нонны бумаги.
— Слава богу! — выдыхает Юля.
— Зря радуешься, она нас там ждет весь этот бардак убирать: у нее денег нет уборщиц нанять, а Боря — сволочь. Приказал, чтобы завтра к вечеру все было как прежде.
— Вот гад! — Юлька швыряет баллончик с краской на полку.
— Не говори. Мерзавец!
— Как койку с ней обновлять — так пожалуйста, а как дерьмо разгребать — так это она сама.
Юный дьякон роняет стул.
— А ты что, хотела бы, чтобы он у Версаче полы мыл? — Нонна впадает в риторику. Теперь заведет шарманку про социальное неравенство. Хотя Юля точно знает: дай ей волю и денег, она бы только от Версаче и одевалась — броско и блестяще.
— Нет, конечно, мне в «Кельвине Кляйне» сподручнее, — отвечает Юля. — Ладно, выезжаю.
Юля окидывает прощальным взглядом платье-облако.
Нонна у себя в церковной школе помогает малышам надеть пальто и ушастые шапки.
— Работяги мои — предатели. А Боря — гад какой, а? Ну, вы видели такое? — Соня окинула взглядом рабочий пейзаж.
В четыре руки с Нонкой они уже навели относительный порядок. Соня старательно погружала руки в жижу на полу и извлекала оттуда куски гипсовой лепки, а Нонна жестянкой из-под шпрот черпала воду и выливала ее в оцинкованное грязное ведро. Юля, обормотка, устроилась на верхушке стремянки и делала вид, что пишет новую главу в их эпохальной книге.
Не поднимая головы от записей, она резанула:
— Мужики — козлы.
— Нет, не пиши этого, — беспрекословным тоном учительницы запрещает Нонна.
— А что — «не пиши»? Почему — «не пиши»? Вот мы здесь три молодые женщины…
— Три сказочные феи, — насмешничает Соня.
— Тумбы ручья и нимфы буйка, — подхватывает Нонка.
— Будем всю ночь… устранять последствия, идти на прорыв… так сказать, — Юля любила подруг, но ненавидела черный труд.
— Не надо констатировать факты, — убеждает Нонна. — Надо творчески подходить к поставленной задаче…
— Я Жоре говорю, помоги мне, ты же супруг мой и благодетель, а он говорит, у меня пробы к «Апофеозу старости».
— Вот и я говорю. Жора! Сколько можно?
— Господи! — кричит Юля. — Опять?! А это многосерийное кино?
— Увы! — вздыхает Соня, и неясно, жалеет ли она о том, что фильм будет длинным и мучительнотягучим, как зубная боль, или ее «увы» относится к тому, что фильм скоро будет сделан и Жорик снова уйдет в разгульный творческий отпуск, задумывая новый проект.
— Хорошо, у меня эвакуаторщик есть. Помните моего эвакуаторщика? Звонил.
Юля не только не одобряла Сониных увлечений юными маргиналами, но в глубине души считала их вульгарными. Соне об этом прямо не говорила, щадя ее дочерние чувства, так как всерьез полагала, что в неуемной Сониной блудливости виноват кто-то из ее родителей. Кто именно, предстояло еще разобраться, поскольку эта сторона их жизни была скрыта от Юли, несмотря на многолетнее знакомство. Почему это слух передается по наследству, алкоголизм тоже, а сексуальный темперамент падает с неба? Нет, господа, это гены. Поэтому Соню нужно жалеть, так как вылечить уже невозможно.
— Опять мезальянс. Соня, сколько можно?!
— Говорит, вы — женщина моей мечты, хоть вы и старше меня навсегда.
— Прямо так и сказал? Что, у него чувство юмора есть? Странно, что я не заметила.
— Нет, это я так говорю. А он говорит: «Ты тетка супер. Понравилась мне. Эти мокрощелки… в смысле малолетки, надоели. Все «руки вверх» слушают. Достало…» «Рыбкою, была моей ты рыбкою…»
— Точно! Глава будет называться: «Всегда имейте резервного поклонника». Пиши.
