Еще одно письмо касалось нужд какой-то Татьяны Васильевны, отправившейся в Москву. Царица Евдокия просила брата помочь, напоминала ему: «А ты, радость мой, прежнему не верь, ты мне поверь, знаешь ты меня, какова я моложе была, яви им свое милосердие». Неожиданными выглядят эти настойчивые припоминания о том, что брат прежде всегда ее слушался. Они разрушают стереотипный образ царицы и подтверждают ее ссылки на свой «горячий» характер. Перед нами все еще царица, даже в монастыре умевшая добиваться своего. Судя по всему, царица Евдокия постоянно думала об оговорах тех людей, за которых она просила. В конце письма содержались главные слова, которые вряд ли кого могут оставить равнодушными: «Горькое, горькое житие мое. Лутче бы я на свете не родиласа, не ведаю я за што мучеюса».
В других письмах есть ряд бытовых подробностей, касающихся присылки съестных запасов. Тут проясняется неприглядная сторона жизни царицы Евдокии в Суздальском Покровском монастыре, известная только в самом близком родственном кругу Лопухиных: ведь перед своим братом царица Евдокия ничего не скрывала. Для пожалования духовника и прислуживавших ей в монастыре сестер она просила прислать брата «всяких водак». «Хоть сама не пью, — объясняла царица Евдокия свою просьбу, — так было чем людей жаловать, веть мне нечем болши жаловать, что не етем, нечем болши и духовник и крылошанки и всех то ни придет». Просила она прислать «рыбы с духами» и «всячины»: «веть ничево нет, все хнилое». Понимая, что может надоесть брату своими жалобами, она заканчивает письмо: «Хоть я вам и при[с]кушна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйте, поите, да корми[т]е, да одевайте нишщею, а вам на мою долю Бох пожлет, хоть в ба[га]де[л]ну не посылаете». Последние, выделенные курсивом, слова Н.Г. Устрялов опустил при публикации. Так странно слышать из уст царицы слова о богаделенном доме…
Дело с назначением стряпчего Михаила Стахеева, в котором приняла такое настойчивое участие царица Евдокия, не прошло для нее бесследно. В январе 1704 года она заболела, причем положение было таким серьезным, что она соборовалась и причастилась, готовясь к смерти. Пришлось игуменье Покровского монастыря Прасковье и казначее Маремьяне писать письмо боярину Тихону Никитичу Стрешневу 26 января 1704 года. О себе они пишут — «богомолицы», а о Евдокии — «государыня царица», не упоминая ни о какой монахине Елене:
«Государю боярину Тихону Никитичу богомолицы великого государя и ваши, из Суздаля Покровского девича монастыря игуменья Параскева, казначея Маремьяна с сестрами, Бога моля, челом бьют.
Известно тебе, государю, предлагаем: государыня царица вельми скорбит, и святым покаянием и святого причащения сподобилася, и елеем святым освятилася; изволила нас призывать и говорить, чтоб нам отписать, и просила, чтоб ей видеть брата своего при самой кончине. И мы, богомолицы, просим, против приказу ея, милости твоей. Она едва говорит, и если Бог сошлет по душу ея, как ее управить и где положить и кому управить тело ея? Послано нарочно 26 числа генваря»[27].
Видно, что игуменья Прасковья и сестры монастыря по-прежнему воспринимали Евдокию Федоровну как царицу и старательно избегали упоминания о «старице Елене», хотя ее «постриг» проходил в келье той самой казначеи старицы Маремьяны, которая обращалась вместе с игуменьей к боярину Тихону Стрешневу. Возможно, они даже думали, что царицу, если она умрет, похоронят не у них в монастыре, а в Москве. В любом случае они не смели самостоятельно распорядиться на этот счет. Но царица Евдокия выжила, и все осталось по-прежнему.
Прошло еще два года…
Только тогда, после всех переживаний и болезней, царица Евдокия решилась обратиться с письмом напрямую к царю Петру. А потом будет еще другое письмо, сыну царевичу Алексею, к которому ей, по всей видимости, было запрещено обращаться без царского разрешения. «По странной случайности», как написал первооткрыватель этих поразительных документов Константин Иванович Арсеньев, письма царицы остались «незамеченными» Устряловым и «другими исследователями, занимавшимися царствованием Петра Великого». Не вошли они и в известный сборник 1862 года, где была опубликована переписка царевича Алексея и царицы Евдокии Федоровны. Между тем без них невозможно представить во всей полноте историю суздальского заточения царицы Евдокии. Письмо мужу царю Петру Алексеевичу написано, конечно, сломленным человеком, страдающим от того, что все отвернулись от него, стремящимся хоть немного избыть нищету. Обычно в челобитных все предстает в преувеличенном свете, но в жалобе царицы Евдокии есть жизненные подробности, которые заставляют думать, что она действительно была доведена до крайней бедности и отчаяния.
И еще важно обратить внимание на то, что опять нигде в письме Петру I царица не говорит о себе как о старице! Монахиня не могла бы писать, что она «бедствует» в монастыре, или вспоминать о «сыне нашем». Царь Петр по-прежнему для нее муж, и она обращается к нему: «батюшка мой», как когда-то в письмах, написанных из дворца, в надежде хоть на какие-то послабления по прошествии уже значительного времени, которое она по воле Петра провела в монастыре.
«Благочестивый государь царь Петр Алексеевич, здравствуй!
По воли и по повелению твоему уже я в манастыре бетствую семь лет, а про твое государево здоровье не слышу и про сына нашего. Которы и сротники мои есть, а они от меня отступилиса. О, какое мое горкое и нужное житие здесь в манастыре, от убогих едина никово перет собою не вижю. Прошу у тебя государя своего милости, пожалуй, батюшко мой, сотвори милость свою надо мною убогою нишщею, не имею истиньно у себя деньги единой не талкождо лохонишо[28] на себя положить, ин и свечи не но што выменить.
Пожалуй, сотвори милостиво нат кою убогою нишщею, яви милость свою надо мною, а я горкая челом бью, прикажи меня чем нибуть пожаловать денех, истинно хуже нишщее. Сыну нашему мое грешное благословение».
Неизвестно, дошло ли это письмо до Петра, но ответа на него не последовало. Царица должна была выживать сама в своем монастырском заключении. И она нашла выход, хотя и призрачный, желая силою молитвы преодолеть посланное ей наказание. Поддержку она отыскала в духовенстве суздальских и владимирских монастырей, помнившем о ее царском чине. В Суздаль царица Евдокия попала при митрополите Илларионе, много десятилетий возглавлявшем суздальскую кафедру. Он строго следовал запретам и ни разу не видел царицу Евдокию[29]. Возбранялось это и другим духовным лицам, но царица сама имела возможность покидать на недолгое время монастырь для паломничества, а также принимать являвшихся к ней людей. Все началось, видимо, с первых поездок царицы Евдокии во Владимирский Сновидский монастырь и разговоров с его игуменом Досифеем, назначенным туда в 1701 году. Царица могла знать его и раньше, так как считается, что Досифей, в миру Демид Глебов, происходил из дворовых людей Лопухиных. В любом случае даже простое знакомство игумена Доси-фея с кем-то из Лопухиных было дорого для царицы Евдокии. Спустя восемь лет, в 1709 году, Досифей стал архимандритом Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, а через два года — ростовским епископом. Для него знакомство с царицей Евдокией закончится очень плохо, Досифей станет одним из главных фигурантов Суздальского розыска 1718 года. Извергнутый из сана ростовский владыка признавал на следствии, что намеренно объявлял царице Евдокии свои видения от икон и внушал ей, «для утешения», надежду на изменение участи. А они — эти видения — вызывали ужас. Досифей, например, описывал, как мучается в аду царицын отец — боярин Федор Авраамович, как он уже показался из ада благодаря молитвам царицы Евдокии, но ей надо молиться о нем еще и еще. Так царица изначально оказалась под духовным влиянием игумена Досифея.
