Губернатор, довольный собой, замолчал, глядя на гостя сверху вниз. Он был красноречив, грандиозно, опустошающе красноречив! Луиш-Бернарду, несколько смутившись, молчал. Его охватила настоящая тоска: «Боже мой, что я здесь делаю, какое отношение имею я ко всему этому, к этому тропическому „наполеончику“, к португальцам из Траз-уж-Монтеш, сожительствующим с черными лесными женщинами, к этой жуткой влажности, безумной жаре, к этой дикости, которая сквозит из каждого угла, из каждого человека, будь он белым, черным или англичанином?»
— Знаете, дорогой мой, — губернатор продолжал атаковать, уверенный в себе и преисполненный чувством победы, не позволяя ослабнуть тому эффекту, который его речь, он был уверен, произвела на Луиша-Бернарду. — Знаете, кому удавалось лучше всех общаться с англичанами, кто, на самом деле, мог их по-серьезному заарканить? Таким человеком был мой выдающийся предшественник на этом посту, генерал Кальейруш-и-Менезеш. Вы, кстати, когда-нибудь слышали о нем?
Да, Луиш-Бернарду знал историю этого генерала, легенды о котором передавались из уст в уста среди плантаторов на Сан-Томе. Его деловая переписка хранилась до сих пор в специальной папке столичного министерства. В 1862 году, двадцать лет спустя после подписания договора с Англией, английские уполномоченные представители в Анголе обратились с жалобой к губернатору о том, что португальские корабли занимаются торговлей и перевозкой рабов из засушливых районов этой страны на плантации Сан-Томе и Принсипи, вероломно нарушая таким образом соответствующий двусторонний договор. Кальейруш-и-Менезеш дал им письменный ответ, повторив обычные аргументы о том, что так называемые рабы являются либо свободными, либо освобожденными людьми. Все они получают жалование и могут вернуться домой, когда захотят, хотя очевидно, что они предпочтут остаться на Сан-Томе, нежели вернуться к своим варварским условиям в Анголе. У каждого из них существуют соответствующие документы, включая паспорт, и, юридически, речь идет всего лишь о рабочих, которые мигрируют из одной провинции империи в другую. Генерал при этом поинтересовался у англичан, почему они, например, сначала не проверят французские корабли, которые, ни от кого не скрываясь, занимаются перевозкой рабов из Гвинеи на Антильские острова.
Англичане продолжали давить, напомнив, что у них нет соглашения с Францией, а с Португалией есть, и что, по его условиям, они требуют прекратить транспортировку ангольцев на острова Сан-Томе и Принсипи. Кальейруш-и-Менезеш остался непреклонным, отстаивая свои доводы, и приказал вернуть английским уполномоченным присланное ему письмо, сказав, что впредь станет принимать от них только компетентную «информацию» и будет проверять ее через английского консула. Тем временем, в удовлетворение настойчивых просьб со стороны островных плантаторов, где количество черных наемных рабочих, из-за случившейся ранее эпидемии оспы, сократилось наполовину, генерал активизировал отправку на Сан-Томе нового контингента — были они рабами или нет, это другой вопрос. Предвидя жалобы англичан, адресованные Лиссабону, он объяснился перед министром: «Чтобы Ваше Превосходительство могло оценить жертвы, на которые владельцы плантаций идут по причине нехватки рабочих рук, сообщаю Вам, что они вынуждены нанимать свободных граждан, и даже выкупают рабов или платят выкуп за вольнонаемных, предоставляя потом им всем свободу. Затем, уже свободными по статусу людьми, их везут на Сан-Томе. Здесь же, тем не менее, они снова оказываются вынужденными забыть полученное в Анголе освобождение от рабства, поскольку на островах они уже поступают к тому работодателю, который заплатит за них большую цену. Вся эта ситуация, Ваше Превосходительство, требует Вашего личного участия и дополнительной поддержки».
Под давлением англичан Кальейруш-и-Менезеш был уволен со своего поста, после почти полутора лет губернаторства в Анголе, и такие «переводы» рабочей силы был резко сокращены, сначала до четырех черных на корабль, а потом и вовсе запрещены. Однако это обстоятельство заставило министра по делам колоний серьезно задуматься и разрешить отправку работников на Сан-Томе из других португальских колоний — Мозамбика и даже из Макао, что на Китайском море! Потом же, спустя какое-то время, когда для видимости были приняты меры, необходимые для того, чтобы успокоить англичан, все вернулось к прежней практике, и Ангола снова обрела статус главного поставщика рабочей силы для Сан-Томе. С тех пор, за почти сорок пять лет, практически ничего не изменилось. Факты повторялись, и доводы тоже.
Будучи юристом по образованию, Луиш-Бернарду отдавал должное мастерски выстроенной португальской стороной юридической защите своей позиции, изложенной почти полвека назад. И действительно, на каком таком основании некое стороннее государство оспаривало право португальских граждан с соответствующим паспортом менять свое место пребывания и работы в пределах территории Португалии? Если, например, португальцы из Минью захотят эмигрировать в Алгарве (а некоторые раньше именно так и сделали), какое законное право имела бы Англия, расследуя подобный вопрос? Ведь Алгарве и Минью — ровно в такой же степени Португалия, как и Ангола, Мозамбик, Макао или Сан-Томе. На это можно было бы, в свою очередь, возразить, что законность требований Англии проистекала из подписанного двумя странами договора. Он подтверждал за ней возможность контролировать эту миграцию между колониями (в официальном языке использовалось слово «провинции»), дабы убедиться, что она перестала быть грязным способом сокрытия транспортировки рабов из одной колонии, где рабочая сила была в избытке, в другую, где ее катастрофически не хватало. Ведь острова Сан-Томе и Принсипи были открыты португальцами в XVI веке как необитаемые.
Этому, в свою очередь, можно возразить аргументацией юридического свойства: как можно считать рабами негров, которых освободили от рабства те самые землевладельцы с Сан-Томе, которые купили и заплатили за них тем, кто (а это именно так и было!) содержал их в абсолютно рабских условиях в ангольской глубинке, куда еще не дотянулась государственная власть? Этих людей везли на Сан-Томе, где кормили, давали жилье, предоставляли медобслуживание и платили зарплату. И, наконец, с другой стороны, спрашивается: можно ли считать свободным человеком раба, которого освобождают на том условии, что его немедленно отправят на работу далеко от родных мест и от его близких, даже не удосужившись спросить, хочет ли он этого?
Вопросов в голове Луиша-Бернарду было слишком много, и каждый из них приводил к неоднозначному ответу. Иногда возникало ощущение, что все сводилось к витиеватости юридических формулировок, игре слов и к неуловимым искажениям понятий, которые изначально не должны были вызывать сомнений. Но усталость, вялость, умственная апатия постепенно брали над ним верх и потихоньку завладевали его умом по мере того, как он приближался к концу своего путешествия, и к тому моменту, когда, вроде бы, все, наоборот, должно было стать максимально ясным и понятным, Луиш-Бернарду был охвачен каким-то разжижением рассудка и плоти, будто бы жара, влажность, усталость от путешествия и непривычность всего окружающего не позволяли ему разглядеть то, что там, в Лиссабоне, среди друзей, в разговорах за кофейным столиком и в обсуждении газетных новостей ему казалось таким кристально четким и очевидным. Луиш-Бернарду всегда был и останется, какая бы судьба его ни ожидала, человеком сложившихся твердых убеждений относительно того, что он считал для себя главным: он был против рабства, за колонизацию, но современными и цивилизованными методами. Только это, по его глубокому убеждению, во вступившем в свои права двадцатом веке гарантировало право на владение тем, что когда-то было открыто или завоевано. Он верил, что, как записано в американской конституции, все люди рождены свободными и равными, и что только ум, талант и труд — ну и, может, еще везение — могут по праву отличать их друг от друга. Именно это, а не сила, произвол и бесчестие. Но, спрашивал он сам себя: что же на самом деле так волновало Англию — рабовладение как таковое или же просто защита ее собственных коммерческих интересов в колониях? Действительно ли англичане, французы и голландцы обращались с неграми лучше, чем португальцы, или все это было чудовищным лицемерием, при помощи которого более сильный диктовал более слабому свои правила?
