отца, увел его в более спокойное место. А положение все ухудшалось. Как это часто бывает, главари потеряли контроль над своими людьми. Те же превратились в обезумевших грабителей и убийц.
Нас разбудили в три часа ночи, когда отца уже рядом не было. В доме какие-то вооруженные люди проводили обыск. Они шарили всюду: лезли на крышу, заглядывали в шкафы, ящики, под кровати, прокалывали штыками все места, где мог укрыться человек. Не найдя никого, эти негодяи выпили все вино, что нашли в доме и, грязно ругаясь и грозясь, ушли.
А утром откуда-то появилась группа военных и установила на крыше пулемет, из которого стали расстреливать пустой дом. Так мы прожили две недели, полные тревог и страхов. Мы были абсолютно подавлены, морально и материально, прячась от озверевших солдат и шальных пуль. Весь день сидели в доме, не отворяя окон. А по вечерам, дрожа от страха, собирались вокруг слабого света парочки свечей. Свечи нужно было экономить. Провизии тоже не было. Две недели мы жевали осточертевшую чечевицу - и утром, и днем, и вечером. Ничего другого не было. А хозяева дома ласково уговаривали нас:
- Вы ешьте, ешьте чечевичку. Не беспокойтесь, ешьте сколько угодно. Ее у нас много! Еще два мешка есть.
Странно, но чечевица не вызывала отвращения. Даже сейчас я ем ее с удовольствием, вспоминая ту вынужденную чечевичную «диету» в доме соседей-армян.
Удручал нас не только скудный стол, но и нескончаемый плач трех старушек, которые жили в доме наших спасителей. Эти женщины стонали и рыдали без конца: то по очереди, то вместе, исполняя свое гнетущее траурное трио. Сердце сжималось от горя! Самая старшая из женщин была и самой «плакучей». Стоило ей посмотреть на нас, и слезы ручьем текли из ее глаз. Я хорошо помню ее шелковистые седые волосы, ласковый взгляд черных глаз, бледное старческое лицо. Эта женщина была добра со всеми, и остальные относились к ней с любовью. Старая женщина часто прижимала меня к груди, гладила и успокаивала, когда я, трясясь от страха, бессильно всхлипывала. Но успокоить меня было не так-то просто. Мне было так одиноко! Вся эта обстановка удручала - где мои сверстники? Где друзья? Сестра Зулейха не очень дружила со мной. Несмотря на малую разницу в возрасте, между нами было некое отчуждение. А ее жуткий характер совсем не располагал к общению. Двоюродные братья жили далеко. Взрослея, мы все больше отдалялись. Одних это радовало, других огорчало. Все менялось. Неизменной оставалась только любовь фрейлейн Анны. А я с глупым упорством и бессердечностью пыталась избавиться от ее опеки. Сейчас она была, главным образом, занята моим братишкой. И очень беспокоилась, что не может уделять мне должного внимания. А я по-прежнему пыталась завоевать симпатию Амины. Но оттого, что это не приносило видимых результатов, чувствовала себя все более одинокой. Ничего не поделаешь, приходилось с этим мириться.
Когда обстановка в городе несколько стабилизировалась, к хозяевам, приютившим нас, стали приходить их родственники. Был среди них и светловолосый, голубоглазый паренек (нечастое явление среди армян - русые волосы). В первый же день он вызвал у Зулейхи интерес к рисованию, а заодно и к себе. Стоило этому юноше появиться в доме, как Зулейха уводила его на террасу, в укромный уголок, и заставляла позировать, одновременно строя ему глазки. Я знала, что «творческое вдохновение» - это всего лишь повод. Размышляла: стоит ли сделать этого юного армянина объектом своей любви? Вела подготовку к очередному состоянию влюбленности.
Позже мы встретились с этим симпатичным пареньком в Париже. И сейчас наши встречи продолжаются. Правда, он уже не так хорош, как в юности, но волосы и глаза не изменились. Когда он сердится на меня и сестер, говорит: «Зря я спасал этих женщин от резни!» Но тогда ни мне не удалось завести любовную интрижку, ни Зулейхе - закончить портрет. Две недели, ознаменованные поеданием чечевицы, уличными перестрелками и перерывами между боями, закончились. Однажды нам сообщили, что вечером мы поедем к отцу. Собирались мы недолго, гораздо дольше и трогательнее проходило прощание с хозяевами дома. Все обнимались, плакали и вздыхали. Наконец, благословленные заплаканными старушками, уселись в прибывший за нами фаэтон. Сейчас, описывая прошлые события, полные драматизма, я пользуюсь обычными словами. Но в то время они не поддавались привычным понятиям. То, что я знаю сейчас, было непонятно тогда. Кроме того, тогда я не знала, что все благополучно обойдется. Поэтому страх не покидал меня.
Уже два дня, как перестрелки в городе почти прекратились и до семи вечера можно было появляться на улицах. После семи начинался комендантский час. Город выглядел ужасно. Это была горькая картина: магазины ограблены, брусчатка выбита из мостовых, стекла в окнах расколоты, а стены домов в щербинах от пуль. Такое зрелище удручило бы самого сильного оптимиста. Даже ехидная Зулейха огорченно помалкивала. Фаэтон, не выезжая на центральные улицы, в объезд вышел к порту и скоро подъехал к маленькому домику неподалеку он стропил судоверфи. Мы вышли из экипажа, и извозчик повел нас в домик. Тут была Амина и какой-то мужчина в оборванной одежде рабочего. Боже! Так это же наш отец!» Мы бросились в объятия друг друга и, долго обнявшись, плакали. Потом нам сказали, что отец повезет нас в Иран. Он надеялся спрятать нас в более безопасном месте, чем родные горы. Собственно, по всей России было небезопасно. Но не схватят ли нас в Иране? Удастся ли покинуть Родину незамеченными?
Тот домик, где мы собрались, был жилищем капитана нефтяного судна. Судно уже готово к отплытию, и мы очень скоро сели на него. Но прежде его должны были проверить дашнаки. Что, если отца узнают? Тогда всем нам конец. Было решено переодеть отца рабочим котельни и спустить в трюм судна. Мы должны были изображать детей капитана, а закутанные в чадру фрейлейн Анна и Амина - его добропорядочных мусульманских жен. К счастью, все благополучно обошлось: дашнаки, которых капитан щедро угостил водкой, особенно не потревожили нас, вели себя спокойно. Они не стали и дотошно проверять машинное отделение, где мой отец, вымазанный сажей, в папахе, натянутой на глаза, в грязной одежде кочегара, пытался походить на рабочих, которых прежде эксплуатировал. Пьяные дашнаки, увидев кучу детей и женщин, записанных на имя капитана, очень удивились. Видно, у них двоилось в глазах от выпитого и нас показалось еще больше. Но нас они все равно отпустили с миром и убрались. Через некоторое время тень родного города, лишенного электричества, потихоньку растаяла
