кумир. Долгая, страшная длится борьба. Смело ведем человека мы в мир Вместо раба. *** Молнии падают грозно... Слышите в блеске падения Голос великого мщения: «Поздно, насильники, поздно»!..
Луч
«Мне не спалось»...
(Этюд).
Мне не спалось в эту холодную, черную ночь. Я подошел к окну и взглянул на улицу. Город замер, весь окутанный густым тяжелым туманом; тускло горели уличные фонари, мрачно и неясно виднелись очертания домов. Изредка с коротким резким шумом проезжала пролетка, иногда на тротуарах показывались одинокие, торопящиеся прохожие. Все было тихо, придавлено... Я глядел на темные улицы, на возвышающиеся передо мною дома, и на этих, боязливо идущих и окутанных черным туманом, людей. Я глядел на них и представлял себе их жизнь, рабскую, тяжелую жизнь. Вот идут они, робко озираясь и спеша по темным, пустынным улицам, и каждый из них несет в себе и мелкие повседневные заботы, и тихую покорность, и бессильную гнетущую злобу на свою измятую жизнью судьбу. Вся жизнь человеческая представилась мне и всюду, куда-бы я ни бросил свой взгляд, я видел робость, придавленность и рабство. Своим умственным взором я проник и в царские дворцы, и в лачуги бедняков, и в те дома, которые возвышались передо мною; и то, что я там увидел, заставило меня содрогнуться от ужаса и негодования. Где ты, свободный человеческий дух, где ты, человек — царь вселенной? Я видел угнетателей и угнетенных, но и те и другие были слабые, жалкие люди, рабы глупых верований, привычек, законов.
Вот вижу — царский дворец. Важные сановники в драгоценных неудобных мундирах, блещущие золотом и бриллиантами, подобострастно ожидают выхода своего владыки. Какие тупые самодовольные лица! С какими льстивыми улыбками встречают они друг друга, с какой завистью смотрят они на более разукрашенные мундиры своих сослуживцев! Но вот появляется он — властитель многомиллионного народа — маленький, жалкий, растерянный, пугливо озирающийся по сторонам. Все низко кланяются. К нему подходит один из сановников, читает рапорт, показывает предмет какой-то. Лицо владыки проясняется, довольная улыбка расползается по лицу. Он лицезрит, удовлетворен, он счастлив. — «Благодарю Вас», — говорит он, «эта вещь мне нравится. Спасибо! ввести ее в армию». Он с удовольствием разглядывает барабан и стучит своими священными пальцами по нем. Сановник сияет от счастья. Ведь сколько новых наград и денег он теперь получит! А владыка уже уходит, его трудовой день окончился. Взоры всех присутствующих обращаются теперь на счастливца, все улыбаются ему, ловят его взгляд. С какой злобой будут они дома рассказывать про этого счастливца, с каким удовольствием и торжеством будут смотреть потом на падение этого нового фаворита и с каким рвением этот фаворит будет пресмыкаться теперь перед своим господином в ожидании подачек!
Но будет! Я не хочу больше глядеть на эту представившуюся мне картину, я не хочу смотреть на этих сытых, самодовольных тунеядцев. Я гоню от себя стоящие перед глазами образы и вижу другую картину.
Фабрика. Огромные машины стучат, вертятся, живут. Рабочий сидит за станком. Его глаза тупо смотрят на работу. Его уши привыкли к шуму и не воспринимают раздающегося кругом грохота. Его мозг не работает, и только руки двигаются за работой взад и вперед, тоже как машины. Он работает долго, напряженно, как бы загипнотизированный, и только сигнал к смене пробуждает его. Он расправляет свои онемевшие члены и тихо шлет проклятия тому, кто загубил его душу, кто посадил его сюда для того, чтобы обогатиться на счет его жизни. Потихоньку, чтобы не слыхал надсмотрщик, шепчет он проклятия тому, кто убил в нем человека!!
Жалкий, презренный раб!
Одна за другой мелькают передо мною картины. Я вижу и уютную чистую комнату, где благоразумные, либеральные люди, сидя за переполненным яствами столом, рассуждают о том, что надо-бы многое изменить, что прежнее владычество одного над всеми кончилось, и что теперь они тоже будут вместе с тем — одним править. — «Многое, многое мы исправим», говорят они и решают вместо прежних железных грубых уз опутать и себя и других людей мягкими шелковыми узами.
И вижу я перед собой грязный отвратительный кабак, где пьяные люди, одурманенные вином, после ненавистной тяжелой работы пьют, ссорятся и дерутся друг с другом. Одни считают себя сильными и бьют слабых, другие кричат, что рабская жизнь им надоела, что им нужна свобода, что они разрушат, уничтожат своих мучителей. Их крики громко раздаются на улице, но быстро замирают в воздухе, а через несколько времени сильных и слабых, покорных и протестующих, всех ведут городовые по улицам, как баранов подталкивая сзади в спины, чтобы заключить их в темные казематы; и завтра те же люди снова будут работать до отупения, снова будут напиваться, и их отчаянные крики — не то стоны, не то проклятья — будут разноситься и тщетно замирать в воздухе.
Вы, люди, жаждущие свободы и не желающие взять ее! Вы сами, заковавшие себя в цепи и боящиеся сбросить их. Вы, подчиняющиеся законам и не решающиеся перешагнуть через них. Проснитесь, опомнитесь! Ведь законы для вас другие выдумали. Не угашайте же своего духа. Будьте смелы, тверды, независимы. Кого бояться вам? Таких-же людей? Так будьте хитры, умны и злы, и вы победите того, кто порабощает вас.
Но что это? Я вздрогнул. Раздался какой-то гул. Человек, специально для того поставленный, ударил в церковный колокол. Звон пронесся по тихим улицам, один удар, другой, третий, и сонный город зашевелился, задвигались прохожие. Какие-то смиренные приниженные фигуры зашагали по темным тротуарам по направлению к церкви, туда, где в определенно назначенный час предписано молиться. Я перенесся мысленно с ними, взошел в церковь. — Полумрак. Плохо намалеванные картины и изображения святых в ненормальных позах с темными уродливыми лицами слабо освещены восковыми свечами. Сонный дьячок быстро и монотонно бормочет непонятные слова. С тупыми экзальтированными лицами стоят люди. Седой поп в пестром балахоне размахивает кадилом по направлению к молящимся, а люди, кланяясь при
