пинком под зад всех, начиная от главного инженера до последнего плотника. Вы хорошо поняли?
– Мы прекрасно тебя поняли, царь, – ответил Антипатр со своей обычной сдержанностью.
В некоторых случаях ярость Филиппа была способна творить чудеса. К полудню третьего дня машины со скрипом и треском начали свое выдвижение к стене; это были передвижные башни, высотой превосходящие укрепления Перинфа, их приводила в движение система противовесов, и они могли укрыть в себе сотню воинов с катапультами и стенобитными таранами.
Осажденные понимали, что их ожидает, и помнили судьбу Олинфа, поверженного в прах гневом македонского владыки. Это многократно усилило их волю к сопротивлению. Они делали подкопы и сжигали осадные машины во время ночных вылазок. Филипп восстанавливал башни и рыл контрмины, чтобы ослабить фундаменты стен, в то время как стенобитные машины работали безостановочно, день и ночь, оглушительными ударами заставляя сотрясаться весь город.
Наконец стены не выдержали, и тут македонские военачальники встретились с горькой неожиданностью. Донести до царя неприятную весть поручили Антипатру, самому старому и уважаемому из них.
– Государь, стены разрушены, но я бы не советовал посылать пехоту на штурм.
– Вот как? Почему же?
– Пойдем, посмотришь сам.
Подойдя к одной из башен, Филипп залез на самый верх и в безмолвии постоял там, глядя через разрушенные стены. Осажденные объединили ряды домов на нижней террасе города, фактически создав вторую крепостную стену. А так как Перинф весь состоял из террас, было очевидно, что подобное будет повторяться до бесконечности.
– Проклятье! – прорычал царь, спускаясь на землю.
Он уединился в своем шатре и несколько дней исходил желчью. Выхода из тупика не находилось. Горькие известия следовали одно за другим. Чтобы сообщить их, собрался весь его штаб.
– Государь, – объявил Парменион, – афиняне за деньги наняли у персидских наместников в Малой Азии десять тысяч солдат и послали морем к Перинфу.
Филипп повесил голову. То, о чем предупреждал Аристотель, к несчастью, полностью сбылось: Персия выступила против Македонии.
– Это беда, – прокомментировал Черный, словно атмосфера и так уже не была достаточно мрачной.
– Это не все, – прибавил Антипатр.
– Что еще? – вскричал Филипп. – Или нужно вырывать из тебя слова клещами?
– Достаточно просто сказать, – ответил Парменион. – Наш флот блокирован в Черном море.
– Что? – закричал царь еще громче. – А что наш флот делал в Черном море?
– Старался перехватить конвой с зерном, направлявшийся в Перинф, но афиняне догадались об этом и ночью неожиданно выдвинули свой флот, заблокировав вход в Босфор.
Филипп поник на своем кресле, обхватив голову руками.
– Сто тридцать кораблей и три тысячи человек, – пробормотал он. – Я не могу их потерять. Не могу потерять их! – вскричал он, вскочив на ноги и принимаясь мерить широкими шагами пространство шатра.
Тем временем афиняне на своих кораблях в Босфоре распевали победные песни и каждый вечер, как только спускались сумерки, зажигали на жаровнях костры и полированными щитами отражали свет в море, чтобы македонские корабли не попытались ускользнуть, воспользовавшись темнотой. Но они не знали, что Филипп, попавшись в ловушку и не в состоянии применить силу, обратится к хитрости, отчего станет еще опаснее.
Однажды ночью командир афинской триеры, патрулировавшей западный берег пролива, увидел спускавшуюся по течению лодку, жавшуюся поближе к берегу, чтобы ее не заметили.
Афинянин приказал направить свет с жаровни на берег, и луч от щита тут же выхватил лодку.
– Оставаться на месте, – потребовал капитан у дерзких мореходов, – или мы отправим вас на дно! – И он велел рулевому взять право руля, чтобы направить огромный бронзовый таран триеры на борт лодчонки.
В поведении и внешности нахалов было что-то странное, но, когда они раскрыли рот, у афинского капитана не осталось сомнений: это были македоняне, а вовсе не фракийские рыбаки, каковыми хотели показаться.
Он велел обыскать их, и на шее у одного обнаружился кожаный мешочек с посланием. Определенно, удачная ночь! Афинянин велел одному из своих людей посветить масляной лампой и прочел следующее:
Филипп, царь македонян – Антипатру
Приветствую тебя, наместник!
Настоящим даю тебе случай для сокрушительного разгрома афинского флота, который крейсирует в проливе Босфор. Выдвини сто кораблей с Фасоса и блокируй южный выход из Геллеспонта. Я спущу свой флот с севера, и они окажутся между нами. Им некуда деться. Будь у выхода из пролива в первую ночь новолуния.
Желаю тебе здравствовать.
– Небесные боги! – воскликнул капитан, едва закончив читать. – Нельзя терять ни минуты.
Он тут же приказал развернуться и как можно скорее грести от берега к середине пролива, где покачивался на якоре флагманский корабль. Поднявшись на его борт, капитан попросил проводить его к наварху – адмиралу, пожилому, очень опытному греку по имени Фокион, и вручил ему перехваченное послание. Фокион быстро прочел письмо и передал своему писцу, много лет проработавшему в афинском народном собрании.
– Я видел другие письма Филиппа в нашем архиве, – несомненно, это его почерк. И печать его, – добавил тот погодя, тщательно исследовав документ.
Чуть позже с носа флагманского корабля наварх высветил щитом сигнал: всем кораблям флота отходить.
Они прибыли к Фасосу через три дня – лишь для того, чтобы убедиться: там, естественно, нет и тени Антипатрова флота, поскольку у Антипатра никогда никакого флота и не было. Но македонская эскадра тем временем смогла спокойно покинуть Босфор и Геллеспонт и укрыться в надежном порту.
В одной из своих филиппик – речей против Филиппа – Демосфен назвал его «лисом», но, только когда пришло известие обо всем случившемся, оценил, насколько заслуженно это прозвище.
В начале осени македонский царь снял осаду Перинфа и совершил переход на север, чтобы покарать скифские племена, отказавшиеся послать ему помощь. Он разгромил их и убил их царя Афаса, который отправился на войну, несмотря на свои девяносто с лишним лет.
Однако по дороге назад, когда уже вовсю стояла зима, войско Филиппа подверглось жестокой атаке со стороны фракийского племени трибаллов и, понеся тяжелые потери, было вынуждено расстаться с добычей, захваченной у скифов. Сам царь был ранен и с трудом, с боями, привел свое войско на родину.
В свой дворец в Пелле он вернулся измученный усталостью и резкой болью в раненой ноге, опустошенный, почти неузнаваемый. Но в первый же день созвал совет, желая узнать, что в его отсутствие произошло в Греции и Македонии.
Ни одного доброго известия он не услышал, и если бы в нем еще оставались какие-то силы, он бы разъярился, как бык.
А так он решил выспаться, а на следующее утро вызвал к себе врача Филиппа и сказал ему:
– Осмотри меня хорошенько. Как я?
Врач
