осмотрел его с головы до ног, отметил землистый цвет лица, погасший взгляд, сухие потрескавшиеся губы, надтреснутый голос.
– Хуже некуда, государь.
– Да уж, без всякого снисхождения, – заметил царь.
– Ты хотел хорошего врача. Если тебе нужен льстец, ты знаешь, где его найти.
– Ты прав. А теперь послушай меня: я готов пить любую бурду, что ты мне приготовишь, я готов сломать спину и вывихнуть шею от твоих массажей, вставь мне в задницу все твои клистиры, я буду есть мерзопакостную рыбу вместо жареной говядины любой срок, какой ты мне назначишь, пить родниковую воду, пока в брюхе не заведутся лягушки, но, ради всех богов, поставь меня на ноги, потому что к началу лета мне нужно, чтобы мой рык услышали в Афинах и дальше.
– Будешь меня слушаться? – недоверчиво спросил врач.
– Буду.
– И не швырнешь мои лекарства и отвары об стену?
– Не швырну.
– Тогда пошли в мой кабинет. Я должен осмотреть тебя как следует.
Какое-то время спустя, в один спокойный весенний вечер, Филипп без объявления появился в палатах царицы. Олимпиада, предупрежденная служанками, посмотрелась в зеркало, а потом вышла на порог встретить его:
– Рада видеть тебя выздоровевшим; заходи, садись. Для меня большая честь принять в этой комнате царя македонян.
Филипп сел и немного посидел, прикрыв глаза.
– Тебе обязательно так официально выражаться? Нельзя ли нам поговорить как мужу с женой, прожившим вместе не один год?
– «Вместе» – не очень удачное слово, – ответила Олимпиада.
– Твой язык ранит сильнее меча.
– Потому что у меня нет меча.
– Я пришел побеседовать с тобой.
– Я тебя слушаю.
– Ты должна оказать мне милость. Мой последний поход был не очень удачным. Я потерял немало людей и впустую потратил много сил. В Афинах считают, что со мной покончено, и внимают Демосфену, как оракулу.
– Я слышала то же самое.
– Олимпиада, я не хочу сейчас вступать в прямое столкновение, даже не хочу его провоцировать. Сейчас должна возобладать добрая воля. Желание уладить разногласия…
– И в чем я должна помочь?
– В данный момент я не могу отправить посольство в Афины, но думаю, что если это сделаешь ты, царица, многое изменится. Ты никогда ничего не предпринимала против них. И некоторые даже считают тебя еще одной жертвой Филиппа.
Олимпия оставила эти слова без комментария.
– В общем, получилась бы своего рода делегация от некоей нейтральной стороны, понимаешь? Олимпиада, мне нужно выиграть время, помоги мне! А если не хочешь помочь мне, подумай о своем сыне. И о строительстве его царства, о его гегемонии надо всей Грецией, которую я готовлю.
Он замолк, переводя дух. Избегая его взгляда, Олимпиада повернулась к окну и тоже несколько мгновений молчала. Потом проговорила:
– Ладно. Я пошлю в Афины Ореоса, моего секретаря. Это человек мудрый и осмотрительный.
– Прекрасный выбор, – одобрил Филипп, не ожидавший такой готовности.
– Могу я еще что-нибудь сделать для тебя? – спросила царица, но он холодным и отчужденным голосом ответил:
– Хотел сообщить тебе, что через несколько дней я еду в Миезу.
Лицо Олимпиады вдруг изменилось, ее бледные щеки порозовели.
– Привезу Александра домой, – добавил царь.
Царица закрыла лицо руками, но не смогла скрыть нахлынувших чувств.
– Ты даже не спрашиваешь, поужинал ли я, – сказал Филипп.
Олимпиада подняла влажные глаза.
– Поужинал ли ты? – повторила она тем же тоном.
– Нет. Я… я надеялся, что ты попросишь меня остаться.
Царица потупилась:
– Сегодня я неважно себя чувствую. Мне очень жаль.
Филипп закусил губу и вышел, хлопнув дверью.
Олимпиада прислонилась к стене, словно ее вдруг покинули силы, и слушала, как тяжелые шаги раздались в коридоре и затихли внизу.
Глава 18
Александр бежал по усеянному цветами лугу, залитому волнами весеннего света; он бежал полуголый, босой, против ветра, который развевал его волосы и приносил с моря легкий запах соли.
Рядом мчался Перитас, следя, чтобы не обогнать хозяина и не отстать. Время от времени пес лаял, чтобы привлечь его внимание, и юноша с улыбкой оборачивался к нему, но не останавливался.
Это был один из тех моментов, когда душа освобождается и летит птицей, и скачет скакуном. Таинственная природа молодого Александра, подобная двойственной природе кентавра, одновременно неистовая и чувствительная, темная и солнечная, словно бы находила выход в гармоничном движении, в ритуальном танце под сверкающим оком солнца или внезапной тенью тучи.
При каждом скачке точеная фигура юноши сжималась, чтобы потом распрямиться в серповидной дуге полета, его золотистые волосы, мягкие и блестящие, гривой развевались за спиной, а руки, легкие, как крылья, двигались в такт со вздымающейся от бега грудью.
Филипп молча наблюдал за ним с опушки леса, застыв на своем коне, потом, увидев, что сын уже близко, и услышав, как вдруг усилился лай увидевшей его собаки, пришпорил коня и подскакал к ним, с улыбкой приветствуя сына поднятой рукой, но не останавливая его, очарованный стремительностью этого бега, чудом этих неутомимых ног.
Александр остановился передохнуть на берегу ручья и нырнул в воду. Филипп слез с коня. Юноша выскочил из ручья вместе с собакой, и они встряхнулись. Филипп крепко обнял сына и почувствовал в ответ не менее крепкие объятия. Чувствовалось, что это уже мужчина.
– Я приехал забрать тебя, – сказал царь. – Едем домой.
Александр, не веря, посмотрел на отца:
– Слово царя?
– Слово царя, – заверил Филипп. – Но придет день, когда ты с тоской вспомнишь этот период своей жизни. У меня никогда не было подобного счастья; я не знал ни песен, ни поэзии, ни ученых диспутов. И потому я так устал, сынок, потому мои годы так тяжелы.
Александр ничего не сказал, и они вместе пошли по лугу к дому: юноша со следующей по пятам собакой и отец, ведущий в поводу коня.
Вдруг из-за холма, скрывавшего из виду уединение Миезы, послышалось ржание. Это был резкий пронзительный звук, исходивший от какого-то химерического чудовища. А потом послышались человеческие голоса, крики и восклицания и топот бронзовых подков, от которого затряслась земля.
Ржание раздалось снова, еще громче и яростней. Филипп повернулся к Александру:
– Я привез тебе подарок.
Они поднялись на вершину холма, и царевич остановился, пораженный: внизу стоял взметнувшийся на дыбы вороной жеребец, лоснясь потом, как бронзовая статуя под дождем. Пять человек держали его за арканы и поводья, стараясь сдержать ужасающую мощь дикого зверя.
Жеребец был чернее воронова крыла, а посреди лба имел белую звездочку в форме двурогой головы. Каждым движением шеи или спины он швырял на землю конюхов и волок их за собой по траве, как тряпичных кукол. Потом снова опускался на передние копыта, яростно лягал
