Пошто чертей приютил? – Худого пивника, не то от наглости наезда, не то от перепитого накануне, выворотило вдруг. Картина была печальной.
Привязанность к повсеместной красавице как-то само собой поутихла. Пивника выселили, а студенты, вспоминая тот случай, подтрунивали над Малыгой: «Какой голос! Тебе бы арии на сцене петь, а ты тут пиво хлещешь». Когда я рассказывал Вере эту историю, она хохотала до упаду.
И вот теперь, на закате лет, сидя на изголовье кровати, я представил, как буду рассказывать друзьям об изгнании бесов из Веры. И покатывался со смеху. Надо же? Странно, наверное, видеть со стороны седого мужчину, смеющегося на смертном одре жены.
Вошел сын.
– Пап, что с тобой? – я опомнился.
– Не обращай внимания.
– Маме стало хуже? – спросил он.
– Видишь, как побелела?
– Почему? – переспросил сын.
– Да, их там уйма! – Алеша промолчал. – Не уходи отсюда, – попросил я его. Сын согласно кивнул.
Мы с полуслова понимали друг друга, находясь на одной эмоциональной волне. Однако мне показалось, что сын чего-то недоговаривает. Впоследствии выяснилось, что он, в отличие от меня, все же предвидел роковой исход. Его загодя уведомила об этом синица. На вахте пташка залетела через форточку строительного вагончика и села ему на плечо. Друг сфотографировал этот уникальный случай. Птица, залетевшая в окно – примета скорой смерти близкого человека. Сын верил в приметы.
Вера потусторонним осознанием, отрывочными порциями внимания фиксировала, как с ее головой проделывают какие-то манипуляции. Это ощущение сродни звуку морских волн. Рокота далекого и неугомонного. В мозгу заворачивается что-то беспорядочным вихрем, давление проникает в шею, пронизывает грудь, подпирает из живота. И все это на фоне полнейшей беспомощности и непокорной власти внутреннего чудовища.
Она поняла, как к горлу подкатил комок. Тут же туловище подхватили чьи-то руки, повернули, голова свесилась. У нее хватило сил машинально засунуть два пальца в рот, глубоко к горлу. Освобождение… Затем ее положили на спину, дышать стало легче. И вновь, как будто с порывами ветра, доносятся басистые слова сына, а муж над головой зажигает до кипения. Она знала, что так не должно быть, но этого «не должного быть» накопилось столь много, что смирилась…
Время гостило в нашей комнате, как короста. С тех пор, как зашел биополем Вере в голову, меня неотступно преследовала химера бесовской сущности. Где он, чертов очаг? Убирал один слой напряжения, следом – другой, третий. Запредельная фокусировка внимания выявила определенную особенность. Каждый последующий слой напряжения, как капустный лист, располагался глубже предыдущего. После очередного разряжения Веру рвало. Выполнив санитарные процедуры, мы, не сговариваясь, погружались в свои дела: сын читал, я выжигал следующую засаду. Догадка о том, что логово зла таится в недрах мозга, возникла у меня, когда заход в голову казался еще кощунством. Теперь эта догадка трансформировалась в леденящий душу вывод. После двухдневных истязаний понял, что яростное сопротивления шло от ствола мозга, от коренной ипостаси человеческого организма. Но как подсунуть руку под затылок, если Вера припечатана спиной к постели?
С изголовья я перебрался на табурет. Одной рукой сжимал мякиш подушки, другую протискивал под шею. Однако держать мышечный и ментальный тонус одновременно не получалось. Изворачивался, как карась на сковородке. «Врешь – не уйдешь!» – так гова́ривал мой дед, фронтовик, кузнец, натужно вынимая цепкими, стальными руками сломанный черенок из лопаты. Свернул полотенце в рулон, подозвал сына.
– Сейчас приподниму маму, а ты подложи это под лопатки, – незамысловатая уловка помогла. Голова у Веры запрокинулась, открыв подступ к затылку. Левую руку я подсунул в образовавшуюся щель под шеей, экранируя поле, а правой кружил над подбородком.
Старуха остановилась у порога спальни. Насторожилась. Окуляры бездонных глаз уставились в дверной проем. В складчатом зеленом платье с веерными фалдами, в наручных крагах с клешнями, терпеливая и хладнокровная, она признала женщину, к которой пришла. Длинные усики засучили на спине. Со знанием дела, подобно модельеру, Смерть разглядывала тело, которое, по долгу службы, предстоит упаковать в мизерной ямке планеты Земля.
Она видела символ человеческой слабости – постель. Рядом на табурете притулился лысоватый мужик. Утомленная жизнью пациентка обнажила перед ним свою отравленную голову. Солнечные лучи по-мародерски бесцеремонно обшаривали снежно-белое постельное белье. На тумбочке беспомощно пузырилось перышко свечи. Молодой человек, стоя у тумбочки, читал черную книгу. Мужик, восседавший на табурете, смотрел на свою протянутую руку. Старуха усмехнулась, заглянув в лысину заблудшего дурня: «Как он надеется! На…» – и положила под порог зеленый сверток.
Наступила третья ночь того злополучного декабря. В комнате было тепло и тихо. Свечка нахально дразнила ночной светильник, а где-то за окном мерзла одинокая береза. Все было так же, как вчера, только Вера была далеко. Обезболивающие уколы ей я уже не ставил. Она и не нуждалась, потому что ничего не чувствовала. И только глаза… Эти невероятно ясные глаза, когда открывались, они свидетельствовали о чем-то непостижимом. Опасаясь уснуть, мы с сыном поглядывали друг на друга.
В недрах головы, на стыке головного и спинного мозга, в исконной области человеческого организма, клещом присосался последний оплот сопротивления. Крохотное пятнышко комариком покусывало кончики моих пальцев. Все попытки поддеть его были напрасны. Там таилась алмазная твердыня. Эх, если бы Вера могла бороться! Но она покидала нас, оставляя в созерцание гнетущую пустоту.
Я снял с себя серебряный крестик с цепочкой и вложил его в пальцы правой Вериной руки.
– Верочка, – это крестик, держи его, это твое спасение. Держи, не отпускай. – Вера уцепилась за крестик. Сын, заметив обнадеживающий жест, тотчас отложил чтение и, взяв старинную деревянную иконку, положил матери на грудь. Левой рукой она медленно столкнула иконку с груди. Сын положил иконку обратно, наблюдая, что будет. Вера вновь столкнула иконку. Так повторялось несколько раз. Иконку сталкивала, а крестик держала. Странно.
– Верочка, это же иконка. Не надо ее скидывать, – я упрашивал ее, выковыривая из-под затылка ершистый шарик. Высохшая дощечка с затертыми образами непременно свергалась на простыню. Поняв, что упрашивать бесполезно, сын попросту стал удерживать Верину ладонь с иконкой на груди.
Старуха занесла свою костлявую ногу над порогом, но в нерешительности замерла. Прищурившись, она заметила кого-то. И, споткнувшись, чертыхнулась в тихой злобе. Ее извечная соперница – Жизнь, не желала покидать свои владения.
Сна не было. Каким-то непостижимым внутренним знанием Вера улавливала рядом присутствие родных ей людей. А в дверях – гнетущая темнота. Она легко и свободно вознеслась над всем этим и летит на огонь, и нет остановки… Тягучие трубки света заполоняют пространство. Черные пузыри наплывают друг на друга. Водоворот света и тьмы искажается раструбом, затем
