политическим порядкам. Резкое отделение от метрополии, которое позволило себе большинство британских поселенцев в Северной Америке в 1776–1783 годах, и провозглашение независимости бурскими республиками в Южной Африке в 1852–1854 годах остались исключениями. Только в 1965 году в Южной Родезии (позднее – Зимбабве) произошло еще одно восстание поселенцев государственного масштаба. Большинство же колонистов нуждалось в защитном зонтике империи: родина должна была позволить им действовать по собственному усмотрению, но в чрезвычайной ситуации она должна была быть в их распоряжении со своими вооруженными силами. Поэтому положение поселенцев, особенно в колониях африканского типа с преобладанием коренного населения, могло быть только полуавтономным. Однако ни при каких обстоятельствах они не были простым орудием метрополии. Наоборот, они часто стремились получить влияние на политические процессы на своей прежней родине. Особенно преуспели в этом алжирские колонисты – colons. Их представительство во французском парламенте было источником поддержки, но зависимость от колониальных вооруженных сил оставалась постоянным признаком их принципиально шаткого положения. Британские доминионы выбрали другой путь. В Канаде, Австралии, Новой Зеландии и – с важными особенностями – в Южной Африке поселенцы в течение XIX века взяли колониальный государственный аппарат в свои руки и получили контроль над его основными инструментами принуждения, не связав себя формальным включением в политическую систему Соединенного Королевства. Ни одна британская колония никогда не посылала депутатов в палату общин, как Алжир. Доминионы, в частности, неоднократно сопротивлялись планам усиления внутренней интеграции империи. Задолго до появления национально-освободительных движений поселенцы были самыми большими нарушителями спокойствия на европейских заморских территориях. С точки зрения колониального государства, эти «идейные коллаборационисты» были в то же время очень своеобразной и сложной клиентурой. «Демократия поселенцев» была целью, которая принципиально означала выход за рамки империй.
Пятое. Классический поселенческий колониализм был исторической силой огромной преобразующей энергии. Ни в одной области это не ощущалось так остро, как в природе. Редко в истории относительно небольшие группы людей за относительно короткое время вызывали такие глубокие изменения в окружающей среде, как поселенцы в неоевропейских районах расселения. Это произошло еще до великой технической революции в отношениях человека с природой, которую произвели трактор, искусственные удобрения и бензопила (технически применяется с 1947 года). В течение долгого времени европейские и евроамериканские поселенцы очень мало знали о природе тех мест, где они пытались основать новое существование. Поэтому их первым рефлексом было создание сельскохозяйственных ландшафтов на основе знакомых им моделей[169]. Первоначально они достигали особенных успехов там, где природные условия были похожи на европейские. Однако со временем был признан потенциал незнакомых ландшафтов, как и естественные пределы возможностей колонизации. Скалистые горы, внутренние районы Австралии, Крайний север Канады, болота Западной Сибири, сахарский юг Алжира – все это были вызовы, превосходящие европейский опыт. Поселенцы разрушали экосистемы и создавали новые. Они истребили одних животных и завезли других – иногда намеренно, иногда как невольные носители «экологического империализма», который распространил биологические виды начиная с микробов по всему миру. Новая Зеландия – мир настолько далекий, что человек отправлялся туда из Европы без надежды когда-либо вернуться, – подверглась особенно радикальной биологической революции. Корабли капитана Кука, высадившегося в Новой Зеландии в 1769 году, уже стали своего рода Ноевым ковчегом для этой земли, где не было никаких млекопитающих, кроме собаки, летучей мыши и разновидности небольшой крысы. Вместе с Куком, за десятилетия до первого поселенца, появились болезнетворные микроорганизмы и крупные свиньи – и остались. Поселенцы привезли лошадей, крупный рогатый скот, овец, кроликов, воробьев, форель, лягушек, а также охотничью дичь, необходимую английскому джентльмену для его любимого вида спорта даже в колониях. Маори восприняли это биологическое вторжение не только как угрозу, но и как возможность, с большим успехом занявшись свиноводством. Важнейшим предметом экспорта в экономике поселенцев стала шерсть. Уже в 1858 году на двух островах насчитывалось 1,5 миллиона овец, а двадцать лет спустя – 13 миллионов[170]. Новая Зеландия была лишь одним, особенно впечатляющим примером экологических изменений, которые повсеместно принес поселенческий колониализм. В XIX веке «Колумбов обмен» растениями и животными превратился из трансатлантического в глобальное явление, а вторжение колониального сельского хозяйства в местные природные ландшафты распространилось дальше и глубже, чем когда-либо прежде.
6. Покорение природы: вторжения в биосферу
Фронтиры влияют друг на друга. Они представляют собой условия, где приобретается определенный опыт, который затем может быть вновь перенесен в аналогичные условия. Приграничная борьба испанской знати с маврами, а затем нападения на коренное население Канарских островов сформировали тип характера, который был подготовлен к завоеванию Америки. Те, однако, кто служили английской короне в Ирландии в XVII веке, могли принести ей пользу и за океаном. Фронтиры были связаны между собой через мировую торговлю и испытывали давление со стороны мировых рынков, подталкивавшее их к адаптации. Фронтиры, торговавшие одинаковыми товарами массового экспорта, такими как пшеница, рис или шерсть, вступали в жесткую конкуренцию. Они часто прибегали к схожим стратегиям для защиты своих интересов. Например, в конце XIX века и Калифорния, и Австралия рассматривали садоводство и выращивание фруктов как защиту от колебаний мировых цен на зерно[171]. Фронтиры имели и экологические отношения друг с другом. Все чаще такие обмены между ними осуществлялись планомерно: калифорнийцы импортировали австралийский эвкалипт как важнейшее растение для лесопосадок в засушливых местах, а в Австралии калифорнийская сосна лучистая (Pinus radiata) стала самым популярным деревом для плантаций[172]. За кажущейся невинностью ботанических экспериментов скрывались и политические проекты: многие в Австралии мечтали, что Пятый континент может стать второй Америкой.
Начиная с работ Оуэна Латтимора, наше понимание фронтира включает не только демографические, этнические, экономические и политические аспекты, но и экологические. Значительная часть экологической истории может быть даже описана как история границ экспансии. Это особенно верно для XIX века, самого важного, но при этом последнего этапа экстенсивного развития, после которого границы (за исключением морских глубин и тропических лесов), в первой трети XX века остававшиеся еще открытыми, закрылись. В этой книге отсутствует отдельная глава, посвященная истории окружающей среды. На это есть две причины: во-первых, историографическая ситуация применительно к XIX веку в настоящее время даже менее благоприятна, чем для раннего Нового времени или XX века, а во-вторых, «окружающая среда» и «природа» являются почти вездесущими и часто определяющими факторами[173].
В этом разделе рассматриваются некоторые экологические фронтирные процессы, которые не упоминались ранее. Их объединяет то, что человек резко расширил свой контроль над природными ресурсами. Все они также продолжили развитие, начавшееся в предыдущие эпохи. Конечно, индустриализация создала ранее невиданное бремя для окружающей среды, открыла совершенно новые области спроса на
