после изгнания или истребления коренного населения с помощью ввоза рабов и их использования в средне- и крупномасштабной плантационной экономике. Этот тип можно назвать «карибским», так как областью наиболее яркого его проявления были колонии Карибского бассейна; в меньшей степени он также встречается на юге британской Северной Америки. Важной переменной является демографическое соотношение групп населения. В британских карибских колониях около 1770 года чернокожие составляли примерно 90 процентов всего населения, в северных колониях будущих США в это же время – только 22 процента, а в будущих «южных штатах» – не более 40 процентов[163]. Третий тип, однако, является пограничным случаем: за исключением южных штатов США в первой половине XIX века нигде на основе модерного рабства не возникли сплоченные плантаторские олигархии, способные к политическому действию и обладающие собственными политическими проектами будущего. Практически невозможно это было в таких местах, как Ямайка или Сан-Доминго, ведь многие «крупные» владельцы тамошних плантаций проживали в Европе. Поэтому плантаторы – это не всегда поселенцы.
В чем состояла особенность XIX века, когда тип I стал особенно ярко выраженным? Поселенческий колониализм XIX века был «классическим», то есть кульминацией предшествующей эволюции и моделью для будущего, в нескольких смыслах.
Первое. Он следовал (как наблюдал уже Адам Смит в 1776 году) принципу добровольного поселения и, следовательно, индивидуалистической рыночной логике: поселенцы стекались как мелкие предприниматели туда, где они видели возможности для оптимального использования своих собственных ресурсов – труда, а иногда и капитала – в сочетании с чрезвычайно дешевой землей. Поэтому они не были присланными государством колонистами или имперскими агентами. Их форма хозяйствования основывалась на семейном фермерстве, но только на ранней стадии развития или в исключительных случаях она была нацелена на полное самообеспечение. Сельскохозяйственные предприятия поселенцев производят массовую продукцию (staples) для внутреннего и экспортного рынков и, со своей стороны, зависят от снабжения посредством торговли[164]. Они используют наемных рабочих и обходятся без внеэкономического принуждения к труду. Во многих случаях в XIX веке – от аргентинской пшеницы до австралийской шерсти – такие хозяйства оказывались выше среднего по производительности, экономической эффективности и международной конкурентоспособности. Иначе говоря, в XIX веке фронтиры, в основном благодаря капиталистическому хозяйству, превратились в житницы мира. Этот процесс вовлечения осваиваемых целинных земель в капиталистическую мировую экономику достиг своего пика на рубеже веков. В 1870 году Канада и Аргентина были еще сравнительно бедными странами, непривлекательными для иммигрантов. Между 1890 и 1914 годами обе эти страны пережили огромный скачок в развитии. Они достигли процветания, будучи ведущими производителями и экспортерами пшеницы, а не благодаря индустриализации. В период с 1909 по 1914 год Аргентина производила 12,6 процента мирового экспорта пшеницы, Канада – 14,2 процента[165]. Это стало возможным благодаря освоению открытого фронтира – процессу, который завершился к началу Первой мировой войны.
Второе. Классический поселенческий колониализм был основан на изобилии дешевой земли. Такие земли попадали в исключительное владение поселенцев всевозможными способами – от покупки и обмана до насильственного выселения[166]. Было бы не совсем корректно говорить о том, что они были «отняты» у прежних владельцев. Очень часто до вторжения поселенцев преобладало смешанное использование с неясными отношениями владения и собственности. Решающим фактом является то, что прежним пользователям – очень часто мобильным племенным обществам – было отказано в доступе к земле. Производители были, по словам Карла Маркса, отделены от своих средств производства или вытеснены в маргинальные пространства: кочевники теряли свои лучшие пастбища, на которых поселенцы устраивали пашни или загоны для своего скота, и так далее. Поселенческий колониализм повсеместно привел к внедрению модерной европейской концепции собственности, согласно которой индивидуальный владелец пользуется исключительным правом распоряжаться точно измеренными и размеченными участками земли. Конфликты между различными пониманиями права собственности на землю повсеместно сопровождали европейскую фронтирную экспансию[167]. Отъем собственности у коренных общин за океаном продолжал процессы, которые ранее произошли или в это же время происходили в Европе, особенно в том, что касается приватизации общинных земель (альменды). Однако и применительно к европейцам необходимо помнить о существовании различных правовых концепций. Центральной из них была идея свободы торговли землей. В Британской империи и ее преемниках (таких, как США) земля стала свободно продаваемым и закладываемым товаром. В испанской же правовой традиции связь между землей и владеющей ею семьей играла гораздо большую роль. После окончания колониального периода такие ограничения на торговлю землей сохранились в Испанской Америке: латифундию нельзя было просто разделить и продать. Это в значительной степени способствовало стабилизации сельских олигархий в Испанской Америке и, возможно, препятствовало экономическому развитию там.
Третье. Классический поселенческий колониализм, в отличие от «фашистского» варианта XX века, имел неоднозначное отношение к колониальному государству. Испанская монархия раннего Нового времени с успехом ограничивала накопление постоянной земельной собственности в частных руках, тем самым изначально препятствуя превращению конкистадоров в класс крупных землевладельцев, которых было трудно контролировать. В XIX веке Британская корона далеко не всегда выступала в роли защитницы интересов поселенцев. Например, в Новой Зеландии, одной из важнейших колоний поселенцев, государственные власти в первые десятилетия после начавшейся около 1840 года колонизации приложили немало усилий, чтобы предотвратить прямые уступки земель маори британским частным лицам и защитить маори от акул капитала. У маори, как и у североамериканских индейцев, не было понятия о земле как о чем-то независимом от родовых общин и власти вождей: могли быть предоставлены или даже проданы права пользования, но не сама земля. Поэтому европейская юридическая концепция изначально была совершенно непонятна. Колониальное государство придерживалось королевской прерогативы на распоряжение всей землей, включая ту, которой эффективно пользовались туземцы, фактически осуществляло своего рода преимущественное право и пыталось предотвратить анархию частных интересов путем предоставления коронных ленов (grants). Это, конечно, было медленным переходом к полной продаже, и в принципе суды отдавали приоритет «гарантии собственности» перед тем, что считалось фиктивными «правами туземцев». Однако crown grants могли быть отозваны, если земля не была «улучшена» в результате использования. Во всех британских (и некоторых других) колониях в то или иное время возникала ситуация, когда власти во имя «защиты коренного населения» противостояли непомерным притязаниям поселенцев. Разумеется, это происходило в рамках принципиальной близости между поселенцами и колониальным государством. Например, важным общим интересом была борьба с мобильными группами населения – хотя часто по разным мотивам: в глазах поселенцев «бродячие племена» были конкурентами за землю; с точки зрения государства они были нарушителями порядка и потенциальными налогоплательщиками[168].
Четвертое. Классическому поселенческому колониализму была присуща тенденция к полуавтономному государствостроительству. Поселенцы хотят управлять собой сами и стремятся к демократическим или по крайней мере олигархическим
