а потом попробовал петь, и мне это понравилось, голос у меня стал набирать силу.
- Ты, Васька, прислушивайся, пой тише, а то ты все в сторону уходишь, - говорили мне мужики-певчие.
Но я не слушал их - старался петь как можно громче, чтобы скорее заслужить прощение батюшки.
И вот однажды Иван Емельянович подозвал меня к себе и спросил:
- Знаешь, что отец Виктор задал на последнем уроке?
- Про чудо в Кане Галилейской, - ответил я.
- Тогда можешь идти на его урок, - сказал Иван Емельянович и подбодрил меня: - Отец Виктор обратил внимание на твое усердие в молитве.
Набравшись храбрости, я явился на урок закона божьего и просидел от звонка до звонка как проглотивший палку. Я старался изо всех сил изобразить на лице раскаяние грешника, но батюшка не замечал меня, будто бы мое место на парте по-прежнему пустовало.
И на следующих уроках было так же. «Ну и злой же черт! На усердие мое обратил внимание, а прощать все-таки не хочет», - злился я.
- Ну как у тебя с батюшкой? - спрашивал меня Иван Емельянович.
- Из класса не выталкивает, но серчает еще.
- Ничего, ничего, - говорил учитель. - Только ты веди себя потише и уроки его назубок учи.
Напрасно зубрил я «Новый завет». Прошло еще месяца два, и за это время батюшка ни разу не спросил у меня урок.
Иван Емельянович забеспокоился.
- Если он и допустит тебя к экзамену, то похвального листа может не дать. А без похвального листа мне трудно будет помочь тебе учиться дальше. Плохи твои дела будут, Вася, если не помиришься с батюшкой, - сказал он как-то уже перед пасхой.
- Что же мне делать? - спросил я.
- А вот что я тебе советую: подойди к нему после урока под благословение и попроси разрешить тебе на пасху носить по волости евангелие. Если отец Виктор разрешит, кончишь училище с похвальным листом. Только не говори ему, что я тебя научил просить.
После первого же урока закона божьего я подошел к отцу Виктору, сложил молитвенно руки, склонил голову и сказал елейным голосом:
- Батюшка, благословите!
Благословив, батюшка спросил сердито:
- Чего тебе надо?
- Имею желание на пасху носить евангелие - так разрешите, батюшка!
Отец Виктор посмотрел на меня с недоверием. Он, видимо, подозревал, что я усердствую по наущению Ивана Емельяновича.
- Кто тебя научил просить?
- Что вы, батюшка! Никто не учил, у меня у самого большое желание.
- Ну, если не врешь, тогда хорошо - разрешаю, - подумав, сказал отец Виктор.
Всю пасхальную неделю я носил тяжелое евангелие на платке, который был повязан мне на шею. Мы ходили по деревням всей нашей волости.
Впереди шли два степенных, бородатых мужика с хоругвями, за ними - яс евангелием, за мной - священник, за священником - дьякон, а позади - церковные прихлебатели и нищие.
Во многих деревнях меня уже знали - где пастушествовал, где христославил. Ребятишки, бежавшие по бокам нашего шествия, кричали:
- Гляди, гляди - Васька Буйдин из Спировой! Ох, и ва-ажный!
Когда мы заходили в избы, дьякон с порога запевал басом молитву, а я, натуживаясь, подпевал ему подбаском. Хорошо, если заходили к бедняку: дьякон торопливо пропевал одну молитву, отец Виктор сгребал со стола яички, и мы шли дальше. А в богатых домах пение продолжалось долго, дьякон старался показать всю силу своего баса, и под конец пения я начинал хрипеть. Потом хозяева приглашали священника и дьякона к столу, на чаек с выпивкой, а я, охрипший, поджидал их на улице вместе с нищими и всухомятку грыз кусок хлеба.
К концу пасхальной недели я хрипел уже, как удавленник, но отцу Виктору понравилось мое старание, и, когда мы обошли все деревни, он пригласил меня к себе в дом и велел своей работнице Паньке сытно накормить меня.
Панька налила мне полную миску жирных щей с мясом. Я ел их до тех пор, пока они не стали у меня поперек горла; а потом Панька дала мне молока, чтобы запить щи. Похлебав его, я почувствовал, что меня начинает тошнить, и поспешил надеть шапку.
Когда я вышел из поповской кухни во двор, меня вырвало.
- Фу ты, черт, какие крепкие щи! - выругался я.
ВСЕ-ТАКИ КАК ЛОМОНОСОВ
Экзамены прошли благополучно. Лучше всего я отвечал о Ломоносове - о том, как он с Белого моря шел пешком учиться.
Присутствовавший на экзамене инспектор народных училищ, важный чиновник из нашего уездного города Пудожа, похвалил меня.
- Про Ломоносова ты знаешь отлично, недаром почти земляк его, - сказал он.
Потом я слышал, как Иван Емельянович, наклонившись к инспектору, говорил:
- Он и Потапов у нас самые способные. Им бы теперь надо в город, учиться, да вот бедность обоих заела.
После экзамена инспектор поздравил выпускников с окончанием училища, пожелал успехов тем, кто будет учиться дальше, и нас распустили, наказав через три дня приходить за документами.
- Ну, Васька, теперь на Белое море пойдем или еще куда учиться дальше? - спросил меня Потапов, когда мы вышли из училища.
Мы стояли с ним посреди деревенской улицы, думали, куда же нам все-таки теперь идти, и никак не могли этого решить.
- Ладно, время еще есть, а пока погостишь у меня, - сказал я.
- Ладно, - согласился Потапов, - пойдем.
Он захватил с собой цветные карандаши, с которыми никогда не расставался, хотя это были уже огрызки величиной не больше ребячьего мизинца, и я повел его к себе в гости.
- Ну что, ребята, - спросил отец - конец вашей науке али как?
- Теперь в дорогу надо собираться… В волости какая больше наука!
- Далекий ли путь?
- А что нам далекий? Ходоки мы хорошие… Может, на Белое море, а может, куда дальше…
Отец ничего на это не сказал, только кивнул на нас матери: вот, мол, какие уже самостоятельные мужики. Но за обедом он заговорил со мной о волостном писаре Александре Андреевиче:
- Александр Андреевич зовет в помощники, обещает положить жалованье три рубля в месяц, а потом и пятерку даст. - Помолчав, отец добавил: - Пять рублей - деньги немалые. За год можно хозяйство поднять.
Заманчиво было стать помощником писаря и получать пять рублей жалованья, но как же мог я покинуть
