погостовским попам.
Как-то, шагая от перевоза с корзинкой на плече, полной живых, трепещущих хариусов, я услышал позади себя звон колокольчика. Меня нагонял катившийся по дороге тарантас в парной упряжке.
Поставив корзинку на землю, я остановился: любитель был поглядеть на проезжающих мимо людей. Если на тарантасе, с колокольчиком, с привязанным веревками багажом на задке, значит едут куда-то далеко - счастливые!
На этом нагнавшем меня тарантасе уезжала Таня. Сидевшая рядом с ней поповская дочка, обернувшись, махала кому-то рукой, и Таня, обернувшись, глядела назад. Я испугался, что она меня увидит, и, быстро присев на корточки, стал перебирать в корзине хариусов. Сердце сильно заколотилось, когда тарантас прокатил мимо. И, пока колокольчик не затих вдали, я все перебирал трепещущих в руках хариусов. «Обиделась, что я жених Манечкин, вот и уехала», - думал я.
АРХИЕРЕЙ С ТРУБКОЙ
Еще одна зима - и конец ученью в Шуринге, а потом мы с Васей Потаповым отправимся в путь. Может быть, в город, учиться дальше, а может быть, и на Белое море - поступать на корабль. Одно только ясно: путь будет дальний.
В ту зиму Иван Емельянович подарил Потапову за успехи в рисовании цветные карандаши, и с их помощью Вася стал хорошо зарабатывать себе на пропитание.
Он рисовал на толстой бумаге игральные карты и обменивал их у баб-гадальщиц на хлеб, молоко, яйца.
- Можем идти куда угодно - с цветными карандашами мы с тобой нигде не пропадем! - говорил мне Потапов.
Ему было все равно, куда идти: чем дальше, тем лучше.
Возможность зарабатывать деньги таким легким способом прельстила и меня. Я стал прилежно рисовать и вскоре тоже добился в этом деле успеха, но он не пошел мне впрок.
Хорошо было учиться у Ивана Емельяновича, но, кроме него, учил нас еще отец Виктор. Этот маленький, тощий, никогда не улыбавшийся попик, с жидкими, как у младенца, волосиками на темени, держал в страхе божьем все училище - и учеников и учителей.
На его уроках приходилось сидеть не шевелясь и не открывая рта.
Но как тут было утерпеть, когда на уроке во время изучения рангов и степеней святых Потапов нарисовал в своей тетрадке архиерея в митре, такого же тощего, как отец Виктор, и подсунул мне тетрадку. Я тотчас же стал пририсовывать архиерею трубку. Тем временем батюшка, расхаживая по классу, перечислял: святители, преподобные, ангелы, архангелы…
- А у нас в волости есть горшечники, кирпичники, - шепнул я к слову Потапову, дорисовывая трубку.
Потапов громко фыркнул. Отец Виктор подскочил к нему:
- Чего смеешься?
- Васька говорит, - кивая на меня, сказал Потапов, - что есть еще святые горшечники и кирпичники.
На свою беду, я не успел убрать с парты архиерея с трубкой.
- Кто рисовал? - закричал батюшка.
- Я рисовал, - смело ответил Потапов.
Отец Виктор схватил его за волосы:
- Я тебя, озерская вонючка, научу, как святителя рисовать с трубкой!
- Батюшка! - вступился я за своего приятеля. - Он только архиерея рисовал, а трубку я ему пририсовал.
- Ах ты, Манечкин жених! вскрикнул батюшка и, выпустив волосы Потапова, вцепился в мои.
Он вытащил меня из-за парты и так поддал мне коленкой, что, ударившись головой о дверь, я вылетел из класса.
- Чтобы я тебя, безбожник, не видел больше в училище! - крикнул он вслед мне.
«Пусть бы он избил меня еще больнее, пусть на каждом уроке дерет меня за волосы - все перетерплю, только бы не выгоняли из училища», - думал я, стоя в коридоре'.
Один я из нашей деревни дотянул до старшего класса, в какие морозы бегал в училище! Все спировские мужики говорили: «Ай да Васька Буйдин! Выйдет из парня толк - не иначе как быть ему в городе на жалованье». Дома рассчитывали уже, сколько мне положат в месяц, и вдруг - выгнали из училища! Вот тебе и жалованье!
На перемене, выйдя из класса и увидев меня, стоящего в коридоре, батюшка закричал:
- А ты чего тут, щенок? Пошел вон! - и вытолкал меня во двор.
Стоя посреди двора, я горько плакал.
Ребята, вынесшие мне кафтанушку и шапку, утешая меня, громко ругали отца Виктора.
- Чего это батюшку ругаете? - спросил появившийся на дворе Иван Емельянович.
Ребята наперебой стали рассказывать, как отец Виктор рассерчал на меня за пририсованную к архиерею трубку и за святых горшечников.
- Про горшечников это совсем зря, и трубку, конечно, не следовало рисовать, - с улыбкой сказал Иван Емельянович. - Так что нечего вам батюшку ругать, он вас уму-разуму учит.
- «Учит»! От такого ученья все плешивые скоро будем, - забурчал Потапов, потирая свою встрепанную голову.
- Ну уж и сказал тоже - плешивые! Да что таким кудрявым молодцам сделается, если батюшка, рассерчав, пощиплет вас немного! - засмеялся Иван Емельянович, и все ребята засмеялись.
У меня на душе полегчало, беда будто отодвинулась.
- Батюшка хоть и тощий, а драть за волосы здоров! - сказал я, утирая слезы.
- Ладно уж, ладно! - Иван Емельянович замахал рукой. - Про батюшку грех говорить так. Иди на урок, а я попрошу отца Виктора, чтобы он простил тебя.
На другой день я шел в училище с трепетом в душе: простит меня батюшка или нет? На молитве перед началом занятий, которую мы пели обычно в присутствии законоучителя, я встал так, чтобы не попадаться ему на глаза. Но, когда, пропев установленную молитву, мы вышли из рядов, батюшка заметил меня и молча вытолкал из класса.
Опять я стоял посреди двора и плакал, и опять Иван Емельянович вышел ко мне.
- Плохи твои дела. Вася, - сказал он. - Отец Виктор грозится не допустить тебя к экзамену. Но плакать не надо.
Ты пока на его уроки не ходи, а что он задает, учи назубок и в церкви почаще крестись, на клиросе пой, помогай певчим. Постарайся уж - тебя от этого не убудет. Л он увидит, что ты старательно молишься богу, и простит. Постараешься, Вася?
- Постараюсь уж! - всхлипнул я.
Больше месяца во время уроков отца Виктора я сидел в сенях под лестницей и зубрил закон божий, а в церкви вставал на клиросе с певчими так, чтобы батюшка мог увидеть мое усердие.
Сначала на клиросе я только рот открывал,
