— Дроздов! Доктор! Я — не лесбиянка!
— Это совершенно ничего не значит. В психологии есть момент подключения. Вы себя ассоциируете с ними.
Нонна удивленно смотрит на Дроздова и почему-то успокаивается.
— Я себя? С ними?
Тот, напротив, только распаляется от собственных научных теорий и все теснее прижимается к Нонне:
— Вы не от них, а как бы от себя…
— Мастурбация?
— Да…
Нонна трясет головой и произносит неожиданно громко и внятно, снимая весь эротический флер:
— Ну не возбуждаюсь я! Они рабочий материал. Представляете, если бы пекарь возбуждался от теста, что бы мы ели?
— Интересная метафора. Я, пожалуй, использую ее в телевизионной программе.
Хомяков продолжает суетиться:
— Что бы ему дать понюхать, чтобы в себя пришел?
— Свои носки, — заявляет Нонна.
— Все! Уволена! — кричит владелец журнала.
Дроздов поспешно слезает со стола.
— Да ладно тебе. Она пошутила.
— Ага… Я тоже.
— Пошутили? Жалко. А то я думаю, что бы такого сделать, чтобы вы меня уволили?
— Не делайте вид, что вам все равно и вы сами этого хотели. Это я вас уволил! Я! Без выходного пособия! Без права восстановления! Без сожаления и без печали!
— Да и слава богу! Сами и пишите про то, как «он прижал меня к дереву и медленно стал расстегивать все триста сорок восемь пуговиц на моей груди…» Сами пишите белиберду про то, как «его плоть восстала как каменная»! Хомяков, запомните: камень не восстает. А киска — это кошка, а не женский половой орган!
Хомяков трясет Дроздова:
— Вот видишь, по обоюдному желанию коллектива! Я вообще подумал, а нужен ли нам главный редактор.
Робкий стук в дверь прерывает спор. В проеме возникает вихрастая голова начинающего журналиста Моисеева.
— Дверь закрой! — кричит Хомяков.
— Простите, — мямлит Моисеев, — но я уже в девятый раз прихожу. Вы должны мне деньги за заметку.
Хомяков надвигается на дверь, по пути наливаясь кровью, но Дроздов предотвращает смертоубийство, заслонив юного журналиста собой. А Нонна все куражится:
— Вот-вот, у вас вообще скоро никто работать не станет. Вы же не платите ничего. Ни черта не платите!
— Пошла вон! — орет Хомяков.
Дроздову приходится теперь заслонять бывшего уже главного редактора:
— Да сдержитесь вы хоть раз!
— Не могу молчать, как Лев Толстой!
— Про что была ваша статья? — перекрикивая проклятия и грязные ругательства компаньона, спрашивает Дроздов у журналиста.
— Про любовь втроем…
Дроздов заинтересован:
— Ну и как тебе?
Моисеев густо покраснел:
— Не пробовал.
— А пишешь, — искренне сожалеет сексолог.
Хомяков срывает с ноги все еще лежащего без сознания фотографа ботинок и швыряет в дверь. Моисеев позорно убегает.
— Ладно, господа. Пора кончать эту комедию абсурда. До свидания.
Нонна берет сумку и выходит. Ей вслед летит второй ботинок фотографа.
Она размашисто идет по коридору издательского дома. Прочь, прочь из этого гнезда разврата. И как только она смогла проработать и здесь столько времени? Теперь она с гордостью может смотреть в лица знаменитых литераторов с портретов: она отстояла честь русской словесности в неравной борьбе с рыночной экономикой.
Нонна догоняет Моисеева.
— Сколько он вам должен?
Моисеев робеет. Ему нравятся зрелые женщины, но и жить ведь тоже как-то нужно.
— Десять долларов…
Нонна достает из сумки портмоне, откуда вынимает ту самую тонюсенькую пачку, которую утром получила от Хомякова. Отсчитывая по десятке, она приговаривает:
— Мише — штаны. Маме — новые карты Таро. Телефон, свет, газ…
Она коротко вздыхает и протягивает юноше десятку.
— Спасибо…
— Купите Толстого, прочтите за мое здоровье!
Уже на лестнице ее хватает за локоть Дроздов.
— Нонна, хочу специально довести до вашего сведения: вы всегда желанный гость на моей кушетке. Я имею в виду врача — сексолога-психолога…
На этот раз Юля садится за руль с опаской. Она уже поняла, что ее машина обладает вздорным характером и может вести себя как угодно. Беспардонно живет своей жизнью, не обращая внимания на хозяйку. Захочет — заведется, а не захочет — придется опять в багажник за тросом лезть. Но на этот раз завелась сразу.
— Какая нахалка! И почему же ты глохнешь, когда хочешь, и заводишься, когда пожелаешь?
Машина тревожно урчит.
— Нет, нет, нет, беру все свои слова обратно, — торопливо говорит Юля, нежно погладив руль. — Девочка моя…
Помирились. Едут. И пробок нет. Большая удача. Показалось чахлое солнышко. А вот и знакомый силуэт. Нонка идет по улице. Как всегда спешит, торопится заработать копейку. Самое время разыграть, отвлечь от прозы жизни. Сказочным феям не нужно так хмуриться. И Юлька бьет по тормозам.
— Далеко?
Нонна испуганно вздрагивает.
— Ю! Поганка, напугала! В церковь иду.
— Грехи замаливать? Ты же святая!
— Не шути так — грех. На вторую работу иду… Вернее, уже на единственную.
— Садись, доколдыбаем как-нибудь до храма твоего. Девочка моя, правда, капризничает…
Нонна садится в машину.
— А чей-то ты? Покинула деятелей эротического фронта?
— Да вот… По счастливому стечению туманных обстоятельств…
— Туманных! Это они для тебя туманные, а для остальных прозрачны, как слеза младенца. У тебя с мужиками в отношениях полный абзац. Вот и весь туман.
— Грубо и жестоко.
— Зато честно!
— У тебя тоже нет никого.
— Не переводи стрелки. У меня бывает время от времени, а у тебя…
Нонна открывает рот, но не успевает ответить.
— Полная задница!
— Гопница!
— Недотрога!
— Жвачку во рту пережевываешь, ходишь, как с пожаром на голове, а тебе уже тридцать с гаком.
— А тебе, можно подумать, с таком. Тебе в твоем возрасте стыдно принца ждать. Это ты соплюхам оставь.
— Почему стыдно? У меня даже мама в это верит!
Юля во все глаза смотрит на Нонну, забыв про перепалку.
