Сто пар глаз нацеливаются на Юлю. В толпе раздается ропот. Худрук едва заметно улыбается сквозь щеточку усов, а Юля, подхватив рюкзачок, убегает, совершенно случайно хлопнув тяжелой дверью. Ну не удержала, извините. Нет, не убегает, а бежит, потому что в этот момент в ее голове что-то взорвалось. Идея! Вдохновение без алкоголя! И Юля врывается в гримерную примы.
Александрова стирает крем с лица и, глядя в зеркало, говорит ей — этой рыжей бесстыднице:
— Стучаться надо, милочка!
— Вы можете говорить все что угодно, я знаю, какое вам нужно платье!..
— Да? Знает она… А мне плевать. Ты опоздала на… — Александрова смотрит на часы. — Мать родная, это уже не опоздание, это очень вольное обращение с циферблатом. Прямо импровизация.
— Я точно знаю, что вам шить. Я ходила по вашему театру и все поняла. «Железная леди в платье из облаков».
— И потом, ты меня оскорбила. Назвала каргой.
— В костюме должен проглядывать ваш истинный характер. Нежность и сила, упорство и хрупкость.
— А в балете в тридцать пять уже на пенсию выходят. А я не ушла. Я поздно проявила себя, поздно стала звездой. Вот они меня и гнобят.
— Два материала совершенно несовместимых. Металл и прозрачный газ…
Александрова внимательно смотрит на Юлю, явно заинтересовавшись тем, что предлагает эта нахалка. Но нахалок учат. И балерина снова отворачивается к зеркалу.
— Нет, ты меня обидела.
— Подумаешь, обидела! Я вам уже все придумала!
И Юля вываливает перед звездой балета свои наброски. Александрова впивается в них жадным и опытным взглядом, однако не притрагивается. Медлит, согласия своего не дает и выжидательно глядит на Юлю. Та тяжело вздыхает, закатывает глаза к потолку и молитвенно складывает руки на груди.
— Хорошо. Виновата. Прошу у вас прощения за то, что не знала, во сколько лет балетные уходят на пенсию.
Прима удовлетворенно кивает в такт ее словам.
— Вы не старая карга. Вы вообще не карга. Лисицына толстая корова. А я — просто портниха.
— Делай платье. К завтрашнему дню успеешь?
— Успею.
Юля выбегает из комнаты примадонны, нос к носу столкнувшись с бородатым худруком. Отодвинув Юлю, худрук врывается в гримерную Александровой. Из-за двери Юля слышит разгневанный голос мужчины с сильным кавказским акцентом.
— Что ты себе позволяешь? Почему прессу игнорируешь? Я тебе сказал, заявление на стол! Надоело!
— Все, ты меня больше не увидишь! Тоже мне, нашел рабу любви!!! Со своей Лисицыной работай!
«Молодец! — думает Юля. — Мужики — козлы».
— Я сказал, заявление!
— А я сказала, не приказывай мне!
— Он что, ее уволить хочет? Говорит, заявление, заявление? — спрашивает Юля у пожилой уборщицы.
— Нет, заявление в ЗАГС написать просит. Она женщина гордая, ломается.
Но вдруг слышит странный звук, похожий на хруст костей.
— Нет, это он ее обнимает с хрустом. Скоро целоваться начнут, — успокаивает бабушка-уборщица.
— Ой, что это? Он ее убивает?
Юля приоткрывает дверь и заглядывает в щель. Главный, схватив хрупкую Александрову в охапку, страстно целует ее в губы.
Лысый фотограф, вытянувшись, лежит на сдвинутых стульях и тихо постанывает. Дроздов, Хомяков и Нонна, озадаченные глубиной стресса, пытаются привести его в чувство. Нонна трогает его за плечо, но фотограф остановил уже прекрасное мгновение и теперь наслаждается им. И Нонна пытается пробудить в Дроздове медика:
— Вы — доктор? Так должны знать, что делать.
Дроздов пожимает плечами. Может быть, он и доктор, но не психиатр же. Хомяков, озабоченный последствиями глубокого обморока штатного фотографа, подсчитывает предстоящие убытки.
— Это от переутомления? — спрашивает он.
Дроздов вздыхает:
— Это от перевозбуждения.
Нонна недоуменно оглядывается по сторонам:
— А от кого тут можно было возбудиться?
Дроздов садится на край стола и, закурив сигарету, удивленно и даже с легким раздражением смотрит на Нонну.
— А вы, Нонна, что, не заметили здесь толпу полуголых девиц, расхаживающих взад-вперед?
Нонна пожимает плечами:
— Почему же? Я заметила. Некоторые пахли потом. Между прочим, я этих девиц фотографировала. Вместо вашего фотографа, павшего в неравной борьбе с эрекцией. Она его сломила, похоже.
Фотограф замычал и зашевелился. Хомяков бросился к рабочему столу и стал поспешно рыться в недрах выдвижных ящиков. Дроздов всплеснул руками.
— Нонна, серьезно, я давно хотел спросить: вы фригидны? Ответьте мне как доктору.
Не любит Нонна таких вопросов. Откуда она знает, фригидна она или нет, если вот уже четыре года не имеет практической возможности проверить себя по части оргазма. Раньше, вроде, нет. Приходится прятать растерянность за безучастной миной:
— Да вроде нет…
— А что вы, черт бы вас побрал, делаете вид, что вы фея бестелесная, нимфа речного буйка!
Нонна жестом приглашает Дроздова наклониться к ней. Оглядываясь по сторонам, словно желая поведать ему интимную тайну, она шепчет:
— Я мужа своего люблю.
— Так он же сбежал?! — гремит Дроздов.
— Ну и что, что сбежал? — искренне недоумевает Нонна. — Сбежал… И что? Ошибся человек… С таким же успехом он мог заболеть, умереть, сойти с ума, уйти на войну, предать родину. Как будто от того, что человек рехнулся, его можно перестать любить.
Хомяков выныривает из-под стола с клеем «Момент».
— Тоже мне устроили кушетку психоаналитика, — ворчит он и прикрикивает на компаньона: — Помоги мужика в чувства привести.
Нонна к Дроздову равнодушна, однако сейчас испытывает к нему классовую солидарность. Поэтому она флегматично спрашивает:
— Хотите дать ему нюхнуть?
— Перестаньте надо мной издеваться! Незаменимых нет.
Нонна пожимает плечами.
— Погоди, Хомяк. Тут случай патологической верности. Интересный, редкий случай, — не успокаивается сексолог Дроздов.
Хомяков подходит к фотографу и, присев на корточки, похлопывает его по щекам. Дроздов, глядя на манипуляции Хомякова, качает головой.
— Нонна, скажите, а вы никогда не возбуждаетесь?
Она уже устала юлить и смущается:
— Что вы имеете в виду? Сейчас, что ли? Во время фотосессии?
— Ну, сейчас, например.
Вот это напор! Вот бы взять да и сказать ему, что ей каждую ночь снится, как она занимается любовью с предателем-Федором и просыпается от этих снов растрепанная и нервная, и только сеанс спиритизма спасает от помешательства! Но вместо этого Нонна кричит:
